Музейный роман - Ряжский Григорий Викторович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt, .fb2) 📗
И снова возникло нечто слабое, тихое, но на этот раз было оно чуть устойчивей, слышней, доступней. Она вгляделась. Изображение двоилось, или нет, даже троилось, так что разобрать что-либо было невозможно. Одно лишь отчётливо виделось, не вызывая тени сомнения: то, что обнаруживалось дальним отголоском, не было Яном Вермеером. Как не принадлежал руке его и этот рисунок, размещённый в её родном третьем зале.
Она с усилием сделала пару шагов и замерла перед Рубенсом. И даже не разрешила себе вольности перейти к процессу наслаждения великим. Сразу завела под него руку, под этот чудный рисунок, под «Голову неизвестного», 1639, предсмертного года. То был он, сразу пошло разборчивой и ясной картинкой, Питер Пауль, и никто больше: вельможный красавец в широкополой чёрной шляпе мягчайшего фетра, с гренадерскими, подвитыми кверху усами, в тёмной накидке и белейшем кружевном жабо, охватывающем шею. От него шёл холод, какой и должен исходить от любого мертвеца. Однако то был тёплый холод, добрый и понятный ей, хоть и докатившийся до её затылка из чёрт-те какого незнаемого далёка.
Она не стала задерживаться у «Головы», волнение ещё не отпустило её. Ева Александровна просто сделала очередные два шага и замерла перед Ван Дейком. И уже по проверенной схеме, туда, под него — шмырк! И — за него, где теплей, где короче путь к источнику волнения, ближе к безоговорочной истине. Он! Это — он. Антонис, собственной гениальной персоной, полнейшей личностью, с великолепным наброском к «Кардиналу Гвидо Бентивольо» достоверно не установленного года, но где-то от 1630-х. Ещё не старый и изящный — ну просто чуть располневший Ленский: с уже заметным вторым подбородком, но всё ещё ангельски хорош собой, мил, приятен, неповторимо виртуозен…
И остановилась в полном недоумении. В каком же месте она обманулась с Вермеером? Отчего то, чего просто быть не могло никак, с таким упорством не помещалось в привычные рамки, не удерживалось здравым смыслом?
— Слыхала? — Качалкина, подкравшись незаметно, звонко хлопнула Еву по плечу и потянула навстречу руки, обниматься после разлуки.
Ивáнова поддалась, ответила такой же некрепкой обнимкой и переспросила:
— Вы о чём, Качалкина?
— Как это — о чём? — неподдельно изумилась та. — Нас же всех теперь на час продлевают из-за всей этой карусели, из-за мороки трофейной! — И последовательно кивнула вперёд, вбок и назад, как бы прихватывая взглядом все шесть залов второго «плоского» этажа. — Темницкий распорядился, а бабка утвердила. Правда, с доплатой. Все говорят, спрос будто у посетителя сильно повышенный. И что, мол, толпа уже с самого утра выстраивается нескончаемо. Народ рисунков этих жаждет, понимаешь? Давно, типа, не видали. — И осуждающе покачала головой. — Так что, не приведи Господи, не справимся с наплывом, заклюют!
В эту минуту Еве Александровне ужасно не хотелось беседовать с товаркой, ей нужно было ещё малость поразмышлять над тем, обо что ей довелось споткнуться. «И было ведь это не во сне, — пронеслось у неё в голове, — а вполне же наяву, с минуту-другую назад, так что не успело ещё отгореть и отвалиться…»
— Знаешь, — честно призналась она Качалкиной, — я бы ещё походила немного, посмотрела. Сама. — И выразительно глянула на неё. — Завтра начнётся — времени уже ни на что не останется, только успевай на вопросы отвечать и за народом присматривать.
— А-а, ну-ну… — враз погрустнела Качалкина, лишившись пространства диалога, — давай, смотри, раз желание у тебя такое, — и в раздражении махнула рукой, — а по мне, так за то, что они сделали с нами, сволочи, пропади они все пропадом со всеми этими рисунками своими, с Рембрантами ихними, Дюрырами этими и остальными Лианардами. Я ещё погляжу, как они мне лишний день закроют, за сегодня.
Она повернулась и потопала к себе в четвёртый, бормоча по пути нелестные определения то ли в адрес музейной администрации, то ли отсылая бранные слова напрямую к виновникам прошлых веков. Ева же, убедившись, что любые надсмотрщики отсутствуют, направилась во второй зал, соседний, хотя и знала, что если и разместят в нём чего-ничего, то лишь по остаточной важности. Там и впрямь много не оказалось. Из четырёх стен занятыми оказались лишь две, остальные считались проходными, арочными, и потому не оставляли достаточного простора для экспозиции.
Начала справа, там к ней было ближе — и так уже нехорошая нога от продолжительного стояния стала напоминать о себе досадным нытьём.
Первым шёл Тинторетто. Рисунок, явно один из предварительных эскизов к живописному полотну, назывался «Обретение мощей апостола Луки». Дата отсутствовала. «Господи Боже… — подумала Ева Александровна, — ведь это же он самый, кто „Тайную вечерю“ писал, Якопо Робусти, известный как Тинторетто, той же самой рукой, что и этот рисунок… только не ту „Вечерю“, что так и живёт леонардовской фреской в миланском монастыре Санта-Мария делле Грацие, а живописную, какая в Венеции, в церкви, кажется, Сан-Джорджо маджоре или, может, просто Сан-Джоро, не помню, но в самом конце шестнадцатого, веком позже, чем та фреска. Чудо, чудо волшебное…» И приложила руку к экспонату. Ничто, однако, не дрогнуло ни в руке, ни позади затылка. Как и сам рисунок не отозвался на прикосновение. «Ладно, — сказала себе Ивáнова, — дальше идём, смотрим снова…» И потёрла работу пальцами в привычном месте, настраиваясь на взаимность. Однако опять было пусто. Никак. Ну совсем никак, вообще. Она постояла ещё сколько-то, не зная, чего и думать. Предчувствие было нехорошим. И на этот раз ощущение не показалось ей аномальным. Оно просто было дурным, и уже никак не противоестественным. А спустя полминуты пошла совсем уже дурная каша, похожая на ту, что текла в случае с Вермеером. Изображение, уже само по себе мутное, должным образом не проявлялось, словно ему не удавалось пройти сквозь помеху, просочиться через невидимый фильтр, установленный некой силой на пути его возникновения. При этом оно множилось, и каждое последующее представление, образованное отрывом от основной картинки, не успевая обрести даже размытый сюжет или простой намёк, тут же растворялось, утекая в небытие, не оставляя за собой сколько-нибудь внятного послевкусия.
Она отступила на шаг и осталась стоять в этом положении. Застывшая, с приопущенными, едва заметно подрагивающими веками и чуть отведённой в сторону рукой. Палка её, подрагивая, упиралась резиновым набалдашником в истёртый тысячами каблуков паркет второго зала. Она молча стояла, судорожно обхватив рукоять палки и ловя ртом воздух, которого ей явно не хватало. Это был не Тинторетто. Как тот не был Вермеером. Что ждало её дальше, какие ещё открытия, Ева не чувствовала. Лишь предугадывала, что несовпадение то явно не из последних.
Через пару минут возникли рабочие во главе с Темницким. Тот их громко отчитывал, указывая на те и другие нестыковки в ходе подготовки к открытию. Те активно покивали, начали что-то перевешивать, часть работ унесли в соседний зал, откуда вернулись уже с другими экспонатами, после чего стали менять таблички вдогонку прочим переделкам. В общем, потекла нормальная приготовительная жизнь, с остаточными нервами и не израсходованным до конца раздражением по поводу и без.
Ева Александровна вернулась на свой стул и стала молча наблюдать за ходом дел. Думать уже не получалось, мешали отдельные резкие выкрики тут и там и звук передвигаемых стремянок. Через полчаса у рабочих закончилась верёвка и потерялся обрезной нож, и её вежливо попросили сходить вниз, в хозотдел, поднести нехватку того и другого.
А потом закончился этот удивительный день, предшествующий завтрашнему вернисажу. День, внесший смуту в душу, заставивший непрерывно размышлять о том, в каком же конкретно месте имелся этот неприятный и тревожный сбой. Быть может, в этой её чёртовой особости, так и не доведённой до ума? В этом непотребном умении предугадывать разное ненужное и чужое, по сей день ни разу не подведшем её в делах важных и помельче? Или же дело в чём-то ином, до сих пор непонятном ей самой, не имеющем мало-мальски доходчивых объяснений и не похожем ни на что из того, с чем приходилось соприкасаться раньше?
