Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина (читать полную версию книги TXT) 📗
— Не выспалась, — пояснила я и положила голову ему на плечо.
Положила и заглянула в его газельи глаза. Максимально доверчиво. Насколько смогла. Его уровень тестостерона максимально повысился, это было нетрудно определить. Но он сидел сиднем! Как памятник! Я сделала вид, что устраиваюсь на его плече поудобнее, и невзначай, совсем невзначай, коснулась губами его уха. Он опустил голову и уткнулся носом в землю.
Это был запущенный случай. Такого я не видела. Даже в кино. Я решилась на последний шаг. Или Ваня сдаст ЕГЭ — или провалит. Тогда чао, бамбино, сорри! Я поцеловала наиболее доступное мне место, его щеку. Для любого это сигнал, не требующий расшифровки. Можно сказать, что это SOS на женском диалекте. Я поцеловала и замерла в ожидании. Кажется, ожидание было бесконечным, пока до его ретранслятора наконец-то дошло недвусмысленное послание.
Ваня повернул ко мне голову и улыбнулся. И я его не узнала. Его губы вдруг изогнулись луком, и у меня внутри тренькнула его тетива. Его губы изгибались луком, а у меня внутри была его тетива. Так странно. Непривычно. Я улыбнулась в ответ. Просто так. У меня не было ни одной мысли в голове.
— У тебя на плече сидит стрекоза, — сказал он. — Угадай, на каком? Сразу.
— На левом? — без раздумий ответила я.
— Точно! — рассмеялся он и снял стрекозу с моего плеча.
Обычную, городскую. Совсем невзрачную, серенькую. А крылья ее были из тончайшей слюды. Тоньше папиросной бумаги. Они золотились на солнце. Она улетала от нас на волю, и ее крылья вдруг стали розовыми.
Оказалось, Ваня не только красивый, а еще и симпатичный. Надо же! Такое редко бывает. Мы целовались на скамейке в сквере так, что я забыла о своей сумке. Такого со мной не бывало никогда. Целовались до тех пор, пока рядом кто-то не возмутился:
— Безобразие! Устроили тут черт знает что!
На нас смотрел старик с палочкой. Мы с Ваней взглянули друг на друга и прыснули со смеху. Встали и пошли. Старик сел прямо на наше место.
— Если бы старость могла… — на прощание сказала я.
Я люблю, чтобы последнее слово всегда оставалось за мной. Мне так нравится.
— Если бы молодость знала, — проворчал эрудированный старикан.
Мы ходили с Ваней по городу без всякой цели и целовались где придется. Это было не так уж плохо. Можно на людей посмотреть, себя показать. Подурачиться. Мы считали женщин в брюках и хохотали. Получилось больше восьмидесяти процентов от числа встреченных. Я сделала вывод: метросексуальность начинается с женских брюк. А они пустили глубокие корни в женском подсознании. Даже в моем.
— Я не думал, что такая девушка обратит на меня внимание, — произнес на прощание Ваня.
— Я и не обратила. Я развратила.
Я всегда цепляю шутки к чужим словам. У меня такая привычка. Разве я виновата? А Ваня перестал улыбаться, и его глаза снова стали газельими. Надо было исправлять положение. Срочно!
— Ты подобрал неправильное слово. Внимание здесь ни при чем, — я развернулась и ушла.
Пусть думает, если у него есть чем думать. Не додумается — чао, бамбино, сорри!
Дома я вдруг поняла, что лучше было остаться. Разгадывать ребусы не всегда хорошо. Я выглянула с балкона и никого не увидела.
«И пусть! — подумала я. — Лань трепетная!»
А настроение испортилось. На весь остаток дня. Из-за какого-то болвана.
Глава 3
У меня было плохое настроение уже неделю. Нетипичное для меня. Я анализировала свое подсознание и не могла понять, в чем дело. Хотя ответ лежал на виду — Иван-дурак. Но мне противно было даже думать об этом. Я знала только одно, если у меня появлялся менфренд, то у менфренда сразу исчезали другие интересы, кроме меня. Жизнь менфрендов до и после меня не существовала для меня. Они приходили из пустоты и проваливались в пустоту. Иван-дурак после свидания в скверике за всю неделю не позвонил мне ни разу. Это было настолько феноменально, что не укладывалось в моем сознании. Я впервые оказалась кому-то неинтересной. Но думать от таких вещах с самой собой категорически запрещается, можно самой себя сглазить. Дураки приходят и уходят, а я остаюсь.
С другой стороны, я не нежная сильфида. Я предпочитаю действовать, а не ждать манны небесной. В таком случае следует рубить гордиев узел, чтобы не мучиться. Если Иван — дурак, то «чао, бамбино, сорри». Отмучился, забыл и пошел по жизни дальше. Кстати, именно поэтому я сдавала экзамены в первой пятерке жаждущих. Отстрелял — и гуляй смело, пока другие маются в пыточной возле экзаменационного кабинета.
— Как живешь-можешь? — поздоровалась я с Люськой.
— Пока могу, живу, — философски ответила она. Как Сократ в юбке.
— А Радик?
— Что нам надо? — проницательно спросила Люська Лучше бы она не проницала больше, чем следует.
— Ванятка затих, как диверсант, — я разрубила гордиев узел.
— Он тебя боится.
— За что?
— Ты не умеешь говорить нормально. Одни ужимки и прыжки. Психологически устойчивых это утомляет, а неустойчивых пугает.
Оказывается, моя близкая подруга была неблизкой. Она терпеть меня не могла! Я позвонила ей за утешением, а она принялась читать мне нотации. Я сцепила зубы.
— Мерси. Предупредила, что он трусоват, — с наигранным благодушием произнесла я.
— В данном случае трусость не патология, а норма. Или как там у вас говорят?
Она надо мной еще и издевалась!
— Как говорят? Вовремя закончить задушевную беседу с закадычной подругой. Вот что такое норма!
Я швырнула трубку и уставилась в окно. В темном, пыльном углу края света обнаружились два, точнее, три человека, которым я активно не нравилась. Люська, Радик и Иван-дурак. Ну и скатертью дорога! Туда, где обнаружились. Я велела родителям говорить этой троице, что я в библиотеке круглыми сутками, если они будут звонить. Но мне никто не позвонил.
Я релаксировала на диване в ординаторской. Червяков был моим временным сэнсэем на ночном дежурстве. К нему явился его друг Дробышев.
— Фотосессия? — спросил меня Дробышев. — Почему в одежде?
Я вяло отмахнулась рукой от нелепого вопроса нелепого человека.
— Дробышев, ответь мне как нейрохирург. Что такое любовь в биологическом ракурсе?
— Условный рефлекс, — засмеялся Дробышев, пялясь на мои ноги.
— Ну и? — Я запахнула халат плотнее.
— Ну, попроще для самых дремучих, — Дробышев уселся на стол. — К примеру, объект Червякова — женщина.
— Мужчина — неудачный пример, — согласился Червяков. — Для меня.
— Его мозг получает индифферентный раздражитель от объекта: родинку на ее груди, звук ее голоса или запах ее волос. Если через пару секунд у Червякова произойдет выброс половых гормонов, то появятся предпосылки для возникновения условного рефлекса на данный объект.
— А если я увлекусь тату на другой женской попке, — радостно подхватил Червяков, — условный рефлекс на первый объект угаснет, едва родившись.
— Но если Червяков будет длительный период времени испытывать половое влечение к одному и тому же объекту, — развеселился Дробышев, — тогда возникнет устойчивый условный рефлекс, именуемый простым народом любовью.
— Что тебя потянуло на любовь? — внезапно заинтересовался Червяков.
— Меня на нее не тянет.
— Тебя надо вытянуть, как репку. Давай я, — блестя глазами, предложил Дробышев.
— Так уже вытягивали, — зевнула я. — В репке любви не оказалось.
Я проснулась утром от ощущения чужой руки между ног. В моих собственных трусиках. Я разлепила ресницы и увидела багровую физиономию Червякова над своим лицом. Он хрипел, как агонизирующий больной.
— Пшел вон! — рявкнула я.
Его рот захлопнулся. Лицо передернулось от переносицы до подбородка. Закрылось чадрой лютой злобы. Он прошелся когтями между моих бедер так, что я чуть не скрючилась от боли. Вытащил руку и спокойно помыл под краном.
— Скотина! — взбесилась я.
Он наклонился надо мной, вытирая руки.