Как пишут стихи - Кожинов Вадим Валерьянович (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью TXT) 📗
Итак, в ямбе ударения падают на четные слоги, но вовсе не обязательно на каждый из них, кроме последнего слога в самом конце строки. Ритм обеспечивается уже тем, что ударения падают обязательно на четные слоги. В строке пятистопного ямба десять или одиннадцать слогов. Ударения могут падать, скажем, на 2, 8, 10-й слоги, или на 4, 8, 10-й, или на 2, 6, 10-й и т. п.
Как уже говорилось, невозможно, не совершая насилия над русской речью, постоянно выдерживать все четные ударения. Но мало того: очень трудно также написать ямбические стихи, в которых ударения будут падать хотя и не на все, но на какие-то определенные по порядку слоги (например, все время будут ударными именно 2, 6, 8, 10-й). Для этого пришлось бы очень равномерно распределить слова по их длине, по их слоговой структуре. В пятистопном ямбе порядок ударных слогов обычно то и дело меняется, варьируется.
Однако в стихотворении Пушкина этот порядок очень точен: за исключением всего двух случаев ударения в каждой строке падают на 2, 4, 6 и 10-й слоги. Стройность и упорядоченность ритма еще более возрастает оттого, что в каждой строке после четвертого слога (на котором всякий раз заканчивается какое-либо слово) есть отчетливая пауза, так называемая цезура.
Прочитаем стихотворение, отмечая для себя ударные слоги и цезуры:
Я вас любил: / любовь еще, быть может,
В душе моей / угасла не совсем;
Но пусть она / вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил / безмолвно, безнадежно,
То робостью, / то ревностью томим;
Я вас любил / так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог / любимой быть другим.
Итак, стихи Пушкина предельно стройны и организованны с ритмической точки зрения. Конечно, само по себе это еще не является свидетельством искусности поэта. Чудо искусности обнаруживается в том, что при всей стихотворной упорядоченности и организации речь поэта совершенно естественна. Попробуйте хоть что-нибудь изменить в его речи: порядок слов, интонацию, синтаксический оборот, форму глагола или существительного - и окажется, что при этом не только нарушится ритм, но и сама речь станет менее естественной, обретет какую-то нарочитость, неоправданную усложненность.
Это действительно чудо искусности: Пушкин, казалось бы, просто говорит, просто ведет речь о чем-то и в то же время эта речь оказывается стройными и гармоническими стихами...
Вспомним слова героя повести Пушкина "Египетские ночи": "...Талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом, раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами?.."
В одном из писем Пушкин рассказывает: "...Тут посетили меня рифмы, я думал стихами..."
Думать и говорить как бы прямо и непосредственно стихами - это и есть высшая искусность поэта. Если пристально вглядеться, вчувствоваться в это размеренное движение:
Я вас любил: любовь еще, быть может...
в конце концов, рождается впечатление настоящего волшебства: русская речь как бы сама, естественно, непроизвольно, без усилий вылилась в строгую и музыкальную ритмическую форму! Но на самом-то деле это совершило несравненное искусство Пушкина.
Восхищаясь этим искусством, Лев Толстой говорил: "У Пушкина не чувствуешь стиха; несмотря на то, что у него рифма и размер, чувствуешь, что иначе нельзя сказать". В слабых же стихах чувствуешь, "что то же самое можно сказать на тысячу различных ладов"12.
И в самом деле: точнее, естественней и короче, чем сказал Пушкин, не скажешь. Но странно заблуждается Н. Коржавин, полагая, что здесь нет никакой формальной искусности, никакой "техники". Нужно обладать удивительной искусностью, чтобы создать такое стихотворение.
Вернемся на путь сравнения, предложенного Н. Коржавиным, - обратимся к стихам А. Вознесенского. Ну, хотя бы вот к этим достаточно популярным строкам:
Я - Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я - горе.
Я - голос.
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года...
и т. д.
Или:
За окном кариатиды,
А в квартирах - каблуки...
Балок
крылья
реактивные
Прошибают потолки!
и т. д.
Или:
Туманный пригород, как турман.
Как поплавки, милиционеры.
Туман.
Который век? Которой эры?
Все - по частям, подобно бреду.
Людей как будто развинтили...
Бреду.
Верней - барахтаюсь в ватине...
и т.д.
Или:
Как пулеметы, телефоны
Меня косили наповал.
И, точно тенор - анемоны,
Я анонимки получал...
и т.д.
В этих крепко сделанных строках "мастерства", казалось бы, хоть отбавляй. Сложно завинченные ритмы, диковинные сравнения и ассоциации, изощреннейший фонетический строй. Более всего, пожалуй, бросается в глаза именно последнее - звуковые повторы, обильное нагнетание своего рода внутренних рифм. На два десятка процитированных строчек приходится не двадцать (как чаще всего бывает в рифменном стихе), а более трех десятков созвучных слов различного типа: Гойя - нагое - горе - голос; городов года; воронок - ворог; войны - головни; кариатиды - квартирах - крылья реактивные; каблуки - потолки; туманный - турман - туман; милиционеры эры, бреду - бреду, развинтили - ватине, пулеметы - телефоны - анемоны, а также: анемоны - анонимки; получал - наповал и т. д.
Эти фонетические эффекты, эта звуковая инструментовка рифменного типа может показаться верхом искусности, полной и свободной властью над речью. Однако на самом деле такие стихи писать неизмеримо легче и проще, чем те, которые мы только что рассматривали (я не сравниваю Пушкина и А. Вознесенского по существу, я говорю лишь о "технике", лишь о чисто формальной искусности). Почему же легче? А потому, что в таких стихах заранее приняты определенные ограничения, определенные "правила игры". У А. Вознесенского нет речевой свободы; он именно и только слагает стихи, занимается стихосложением. Здесь ни на минуту не возникает ощущения естественной речи: все заранее подчинено размеру и рифмам, и их чувствуешь прежде всего. А такие стихи не являются подлинной поэзией: это скорее своего рода игра в поэзию (об этом и сказано было - впервые - в статье Н. Коржавина). Чем отличается вообще всякая игра от человеческой деятельности в собственном смысле? Тем, что она выговаривает себе известные условия, которые кардинально упрощают и облегчают исполнение поставленной цели. Так, например, ставится задача поймать и подчинить себе "противника". Но для этого не нужно, скажем, крепко схватить его и донести на плечах к месту старта игры: достаточно слегка тронуть его рукой, "осалить", и он покорно принимает свое поражение.
Так и в стихах А. Вознесенского: он не идет по труднейшему пути истинной поэтической деятельности, при которой речь естественно выливается стихами. Он, например, подбирает созвучные слова, более или менее подходящие (иногда, впрочем, и совсем неподходящие) по своему значению к теме стихотворения, и вставляет их в строку, стараясь не нарушить заданного ритма. В одних случаях это получается более удачно, более гладко, в других - хуже (например, в строках "глазницы воронок мне выклевал ворог..." ради внутренней рифмы дан нелепый оборот).
Но дело не в удаче или неудаче; дело в самом принципе "игры в поэзию". Все "приемы", используемые А. Вознесенским, вполне уместны и в истинной поэзии, но лишь в том случае, когда они рождаются органически и, в частности, не нарушают естественности речи.
Обратимся к тем же стихам Пушкина. Н. Коржавин считает, что в них нет никаких "ухищрений". Но это совершенно неверно. Вглядимся, например, в эти две строки:
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим...
Они созданы с тончайшей искусностью. Безмолвно - безнадежно и робостью - ревностью - это вполне определенные созвучия, это не бросающиеся в глаза, но несомненные "внутренние рифмы"13. Еще более интересна общая структура этих двух строк. Они построены так: "Я вас любил - безмолвно безнадежно = то робостью - то ревностью - томим". "Я вас любил" как бы перекликается с "томим", а созвучные слова первой строки с созвучиями последующей. Строки словно глядятся в зеркало, где левая сторона оборачивается правой. И это создает тончайшую симметрию. В то же время ничем не нарушается естественность и органичность речи.
