Холодные звезды (сборник) - Лукьяненко Сергей (серия книг .TXT) 📗
Служение. Пятая кабина. Освободите кабину.
Дверь открылась, я шагнул наружу, непроизвольно ожидая увидеть ряды вешалок и Катти.
Цилиндр стоял в парке. Было сумрачно, словно что-то исполинское заслоняло Матушкин свет. На лужайке перед кабиной топтался Таг.
– Выходи, выходи! – энергично позвал он.
На негнущихся ногах я пошел к нему. Цилиндр за спиной сомкнулся.
Рядом с Тагом стояла парочка – пожилая женщина с молодым мужчиной. Оба очень ярко одетые, лица веселые, но чуть-чуть недовольные.
– Друзья, еще минутку, – извиняющимся тоном сказал Таг. – Еще один человек.
Я машинально кивнул этим людям, наверное, собирающимся покинуть Служение, остановился, задрал голову.
Статуя дырявила небо.
Никогда я не видел таких огромных памятников… нет, домов, выполненных в виде статуи. Человек, мужчина, пожилой, в плаще… какие-то отдельные мазки воспринимались сознанием, никак не складываясь в целую картину. Разум отказывался оценить высоту, но я заметил, что голова статуи находится наравне с облаками.
– Аллегорическая фигура Наставника венчает собой здание Мирового Совета, – тоном экскурсовода сообщил Таг. – Построенное более двухсот лет назад, оно является самым высоким зданием Родины. Когда технология испытания кварковых реакторов потребовала создания комплекса, превосходящего здание Совета высотой, было найдено компромиссное решение. Испытательный комплекс был построен, но вначале здание Совета приподняли на полтора килошага.
– Идемте, ребята! – Катти выбежала из кабины. – Времени мало!
Мы двинулись по парку. До подножия статуи было совсем недалеко, кабины стояли повсюду. И людей здесь оказалось много. Они бродили по парку, сидели на скамеечках или просто на траве, любуясь зданием. Не знаю, что они находили приятного в тени исполинской статуи. Меня лично это чудовищное сооружение подавляло.
– А, вот почему шестая кабина блокирована, – воскликнул Таг на ходу. – Экскурсия.
Из цилиндра один за другим выходили дети. Первые дети, которых я увидел на Родине. Одни только мальчишки. Они выскакивали из кабины с радостным гомоном, но тут же затихали, сбивались кучками по четыре-пять человек, жались к невозмутимым Наставникам.
– Первый раз в Служении, сразу видно, – добродушно и немножко снисходительно сказал Таг. – Я их понимаю.
– Я тоже, – следя за подростками, ответил я.
Вот один мальчик подбежал к Наставнику, прижался к нему, что-то спросил, указывая рукой на здание Совета. Наставник засмеялся, потрепал его по голове, обнял за плечи.
Нет правил без исключения?
Нет исключений без причины?
Что значит прикосновение в мире, где телесные контакты находятся под негласным запретом?
Что за сила таится в касании чужой руки? Тепло, любовь, забота, доверие?
Но ведь это – движущие силы нашей морали. Дружба, любовь, равенство… говоря поэтически – братство. Зачем табуировать любовь, зачем ограничивать тепло?
Может быть, монополия на любовь – это самое сильное оружие в мире? Крепостная эра, с ее эпидемиями, чумными и язвенными морами, отучила нас от телесного контакта. Свела его к минимуму, сделала нарушением хорошего тона. Но если есть где-то в душе потребность в касании человеческой руки, если ребенок помнит поцелуи матери и тоскует по ним в уютных стенах своего интерната, кем станут Наставники? Единственные, кто может обнять, утешить, похвалить, приласкать, наказать?
Святыми?
Я замотал головой.
Какие гадкие мысли лезут в сознание! Что со мной творится, я ведь часть этого мира, плоть от плоти его! И мир мой полон добра и любви – лишь я, скатившийся в своей амнезии к темным глубинам подсознания, хочу чего-то запретного, давно отринутого историей…
– Что с тобой, Никки?
Во взгляде Катти была тревога.
– Тяжело быть новорожденным, – ответил я.
Здание Мирового Совета внутри оказалось еще более подавляющим, чем снаружи. Здесь не признавали маленьких комнат. Анфилада залов, идущих сквозь постамент «аллегорической фигуры Наставника», была так огромна, что я бы не удивился летательным аппаратам, курсирующим по помещению. Но вместо них скользили заурядные транспортные платформы.
– Седьмой зал, у информационных стендов, – сказала Катти. – Быстрее. Таг, лови платформу!
Людей было много. Люди шли по своим делам, люди озирались, зачарованно изучая сводчатые потолки, расписанные красочными фресками, скапливались у колонок терминалов, разбросанных по залу, они пришли сюда отдыхать и работать. Где-то играла едва слышная музыка, шуршали шаги, обрывки тихих разговоров сливались в легкий гомон.
Мы подъехали в седьмой зал на платформе вместе с серьезным, молчаливым Наставником, явно спешившим по своим делам, и молодыми ребятами. Те, наверное, просто болтались по центру Родины и на Наставника взирали с восторженной почтительностью. На нас, впрочем, тоже с уважением. Мы явно производили впечатление людей, пришедших сюда не зря.
Я тоже поглядывал вокруг, особенно на потолочные фрески. В общем-то ничего интересного там не было – что-то вроде курса истории в картинках. От Каменной эры – и далее. Единственное, что я отметил для себя, – табу на прикосновения сохранялось и здесь. Только Наставники держали кого-то за руки, только они выносили раненых из пылающих зданий, наставляли детей и утешали стариков. Порой Наставники были молоды, порой – стары, а одежда их ничем не отличалась от одежды окружающих. Но что-то было в самой манере изображения, позволяющее безошибочно выделить Наставников среди других фигур. Какое-то благородство позы, мудрость в глазах, доверие во взглядах окружающих.
А ведь сложно, наверное, разрисовывать купола потолков так, чтобы снизу изображение выглядело правильным и соразмерным. Линии должны быть нарочито искажены. Картина должна стать фальшивой и несоразмерной, чтобы издали напоминать правду…
Я потер лоб. Нет, что за гадости лезут в голову?
Особенно поразила меня фреска, занимающая весь потолок шестого зала. На ней были изображены бушующий океан, острые скалы, затянутое штормовыми тучами небо. На скалах стояли Наставник и маленький мальчик. Наставник одной рукой обнимал мальчика за плечи, другой указывал в море, где, расправив паруса, несся по волнам корабль. Могучие гребные колеса наполовину высовывались из воды, на мачтах пылали огни. Наверное, относившаяся к Морской эре картина должна была означать мудрость Наставника, указующего подопечному на красоту бури, на отвагу матросов, схватившихся со стихией… а может быть, на их преступное легкомыслие. Курс корабля не оставлял сомнений, что через минуту он врежется в скалы.
У меня возникла неприятная мысль, что после крушения Наставник и мальчик спустятся со скал и примутся растаскивать уцелевшие корабельные грузы…
Я опустил голову.
Беда…
Личность – это не только уникальный генотип, набор знаний и система речевой коммуникации. Главное – отношение к окружающему, набор реакций, который формируется на протяжении всей жизни. И тут, наверное, наиболее важна последовательность, с которой оцениваются явления окружающего мира. Что-то должно закладываться в некритичном, бессознательном детском возрасте, становиться аксиомой, не требующей доказательств и не вызывающей сомнений. Иначе – беда.
Я утратил именно аксиомы. Социальные нормы, не поддающиеся разъяснению. И теперь вернуть их обратно почти невозможно. Остается лишь притворяться.
– Никки!
Вслед за Тагом и Катти я спрыгнул с платформы. Седьмой зал был, вероятно, в середине постамента. А постамент, я не сомневался, находится в центре материка. И столб голубого света, бьющий из пола в купол, пронзающий его, уходящий ввысь, был осью, вокруг которой крутится вся жизнь Родины.
Здесь оказалось куда меньше людей. Не положено, наверное, слоняться без дела в этом месте. У столба холодного голубого огня стояли две фигурки – я узнал Наставника Пера и Гана.
– Мы не опоздали, Наставник? – крикнула Катти. Вместо ответа тот взмахнул рукой: «Подходите!»
