По дороге к концу - Реве Герард (читать книги онлайн txt) 📗
Но вам, естественно, ужасно интересно, почему мне хочется спасти от забытья именно эту параболу мотылька и света от лампочки; так вот, сообщаю вам: некоторое время назад, когда я разбирал всякую ненужную ерунду, мне попалась на глаза ротаторная копия циркуляра Объединения Литераторов десяти- или даже двенадцатилетней давности, в которой беззаботному творческому народцу сообщалось, что Королевское Общество Воздухоплавания объявило конкурс и назначило призы за повесть, в которой воздухоплавание «будет описано соответствующим образом»; за Первый Приз они присуждали 400 или 350 гульденов, за Второй Приз — 200 или 175, — так что меня не удивляет, что это общество постепенно приближается к банкротству.
Я, конечно, простил им все обещания Призов, но именно это сообщение послужило мне стимулом сделать эту тему, естественно, соответствующим образом обработанную, предметом собственной прозы, уже не из соображений чистого барыша, а, скорее, следуя призванию.
Экуменические дебаты
Мой гуру все говорит мне о карме
и о том, что нужно подняться на ступеньку выше:
наверное, мне еще не надоело.
«Астрология», отвечаю я, «истязаемые Мальчики,
Тайные Травы плюс Луна:
этого мне пока хватает.
Бремя от времени порыться в Писании, сходить к Обедне тоже можно, но не обязательно».
Греонтерп, 2 ноября 1965 года. Уже четыре года подряд я пытаюсь устроить Праздник Пития на День Всех Скорбящих, но никак не получается. Если я упоминаю название праздника, то оказывается, что никто о таком не слышал. А если и слышали, то не помнят точную дату. А если знают и праздник, и дату, то понятия не имеют, что это вообще означает и каков повод. А когда я, в конце концов, все разъясняю, они смотрят недоверчиво, но забавляются и думают, что и с моей стороны это просто-напросто шутка. К тому времени мне это опять надоедает, и я даже не берусь за дальнейшие объяснения и организацию каких-либо увеселений.
Так что и в этом году я приготовился к празднованию в одиночку, в одиночку я и праздную, что-то вроде собственного, светящегося тишиной частного Рождества.
Тигра в Амстердаме, и в эти дни неподвижной тишины я даже написал названное в честь праздника стихотворение и отправил его в редакцию большого католического ежедневника, чтобы получить обратно с благодарностью за внимание и извинениями в отказе: оно было слишком «загадочным», более того, у них уже было стихотворение, посвященное одновременно и Дню Всех Святых, и Дню Всех Скорбящих. Против этого, разумеется, не попрешь.
Я гуляю больше обычного и чаще нахожу в свой любимый кабачок в Б., хотя сам же этого не одобряю, потому что и вообще противник посиделок и кафе; последний ран я там был после обеда в среду, когда и наведении было совсем спокойно, так что я вдоволь мог поговорить с хозяином В. и его работником, Королем-Однозубом, и обменяться мыслями о месте человека в мире, человека современного, всем ветрам открытого. Мне наливали опять в полцены, одну рюмку за мой счет, другую — за счет владельца, поочередно, ad fundum et ad infinitum.[253]
Время от времени выглядывало солнышко, а В. завел опять свою обычную меланхоличную шарманку, посвященную достойному зависти покою мертвых, которым их так щедро одаривают:
— Герард, пойдем, что ли, прогуляемся по кладбищу?
Король-Однозуб, который ровно через две с половиной недели потеряет последний зуб в решающей схватке с захлопнувшейся перед его лицом дверью, — хотя ни один из нас этого тогда не знал, — взял управление хозяйством на себя.
Мы пошли на кладбище в Б. и начали разглядывать надгробья. В. был очень разговорчив, он, кажется, был в настроении дразнящей, воинственной фривольности. Он решил попытаться расшатать толстую черную мраморную плиту, которая прикрывала большую бонбоньерку, где с двадцатых годов покоилась сестра пастора и так далее, в ожидании победоносного возвращения Господа Иисуса Христа, вот до тех пор ее туда положили.
— Знаешь, Герард, мне так интересно, что же там лежит.
— Скорее всего, тело, — отозвался я.
— Что там написано? Ты ведь умеешь читать?
What is named on the label, is found in the jar,[254] вспомнилось мне. Мраморную плиту не удавалось сдвинуть ни на сантиметр. В. оставил попытки, и мы прогулялись еще в молодежное отделение, располагавшееся недалеко от садика пастора, у заборчика которого мы ненадолго остановились пописать, после чего В., с презрением, всего чуточку не дотягивающим до подстрекательства к вандализму, со словами: «Ну на что это похоже? Ну ни на что ведь не похоже!» — вытащил из травы прямо вместе с подставками несколько мраморных гномиков-крестиков, один из них принадлежал маленькой девочке, которую звали Августа Эльвира и которая, несмотря на имя, явно отдающее чем-то балетно-сценическим, прожила всего один день и в 1949 году была переведена в состояние вечного блаженства, вдобавок ко всему — как раз в день моего рождения. «Ephemeri Vita» и так далее.
Выпивка постепенно проникала все глубже и подогревала теперь горькие и темные Соки, которые стали испаряться и заволакивать мою душу. Обратно в кафе идти не стоит, решил я, как бы ни хороши были намерения — я имел в виду эту значительную и, в сущности, ни в одном другом месте не дозволенную мне скидку, которой я так наслаждался, — и как бы не бодряща была наша небольшая прогулка.
— Ты что-то сказал, Герард?
— Нет. Но мне пора домой. Надо работать. Нет, серьезно, мне нужно закончить книгу.
И, когда мы возвращались, у перекрестка перед кафе В. я действительно повернул к дому. Опять напился, Боже, к черту.
— Я брошу пить, так надо, я клянусь. Ты, кто был, есть и будет, я бросаю пить, слышишь, я клянусь, глядя Тебе прямо в лицо. Но когда точно, я еще не знаю.
Я должен бороться — я буду сражаться и с Богом, и с людьми, и я смогу победить, я видел это.[255] Нет, о нет, я не должен терять надежды, что когда-нибудь смогу написать то, что должно быть написано, но в то же время то, что еще никто и никогда не запечатлел на бумаге: снова книга, которая появлением своим сделает излишним существование всех остальных книг, книга, по завершении которой ни одному писателю больше никогда не придется мучиться, потому что все человечество, да, все, целиком, несмотря на то, что в данный момент оно еще находится в природных оковах ненависти и страха, все оно будет освобождено. И тогда дети человеческие увидят восход солнца, какой еще нигде не был видан, и зазвучит музыка, наплывающая издалека, музыка, которой я никогда еще не слышал, но все же знакомая. И сам Бог явится ко мне в обличье Осла-одногодки серого мышиного окраса, и подойдет к двери, и позвонит, и скажет:
— Герард, слушай вот в этой твоей книге — знаешь, в некоторых местах Я просто не мог удержаться от слез.
— Мой Господин и мой Бог! Да будет прославлено Имя Твое в Вечности! Я так бесконечно люблю Тебя, — попытаюсь я сказать, но не проговорив и половины, разрыдаюсь, и начну Его целовать, и тянуть в дом, и после жутких проблем с карабканьем по лестнице я все-таки затащу его в спальню наверху и буду долго иметь его, три раза подряд, в Его Тайные Отверстия, и дам Ему потом подарочный экземпляр, не брошюрку какую-нибудь, а переплетенную книгу — нечего скупиться и жаться — с посвящением: Бесконечному. Без слов.
Недалеко от дома я увидел моего гуру, Петера Б., который стоял перед дверью, он пришел рассказать, что после долгих размышлений купил-таки за пятнадцать сотен гульденов тот заброшенный, но очень хорошо расположенный дом, на который он набрел на участке земли у ***ской насыпи. Мы решили тут же пойти туда пешком и посмотреть, в который уже раз.
Спасти можно было еще только крышу и стены. Полов не было, как и, по большей части, окон и дверей. Мы зашли в помещение, которое раньше, наверное, служило кухней, а сейчас там проживали несколько куриц — бентамских и обычных, — которые, сидя на остатках скарба, грелись на солнышке, светящем сквозь окно, затянутое паутиной, и даже почти не шумели: «ох, ох, орм. Орм. Ол?» Кудахтаньем это назвать было трудно, скорее — бормотаньем.
