Лоцман. Лето кончится не скоро - Крапивин Владислав Петрович (книга регистрации .txt) 📗
Но Гурский был неизвестно где. А сидевший рядом Ник задрыгал ногами-руками:
— Смотрите, солнце! Дождь кончился!
6. Издалека…
Они сбросили палатку. Выскочили в свежесть и солнечное сверкание. Заплясали опять, поджимая ноги в мокрой высокой траве.
Раскидали штаны, рубашки и майки на сосновой поленнице. От влажной материи пошел пар. Под горячими лучами она высыхала на глазах.
Шурка мотнул головой, прогоняя мысли о Гурском. Пусть сейчас не будет в настроении даже самого маленького пятнышка. Пусть лишь вот этот яркий день, стеклянные бусы дождя в траве, густая синева неба у края уходящей тучи… И новые друзья. Женька…
Круглого шрама на груди он уже не стеснялся, забыл о нем.
Женька в своем синем купальнике гонялась за хохочущим Кустиком — удивительно тощим и незагорелым, как свежая щепка. Кустик стряхивал на Женьку капли с яблонь, а она: «Ну, я тебе покажу, Кудрик-Мудрик!» — и в погоню…
Шурка засмотрелся, смутился, стал глядеть в другую сторону и бодро вспомнил:
— А как там мой башмак? Наверно, уже заклеился!
Платон бросил ему кроссовку из-под навеса.
— Держи! Как новенький! Надевай и будешь, как огурчик…
Шурка машинально поймал и стоял неподвижно. Откуда в ушах этот тоскливый, этот издалека пришедший гул? Как вой далекого мотора. Ближе… ближе…
Он еще старался удержать в себе радостный день, свое нынешнее счастье. Он даже попытался улыбнуться… Да нет же, ничего не случилось!..
Запыхавшийся, отбившийся от Женьки Кустик подбежал, встал напротив, наклонил пегую голову к костлявому плечу. Глаза озорно сияли.
— Шурчик-мурчик будет, как огурчик…
И сразу — будто тьма…
Гурский говорил о блокаде памяти. Вернее, о фильтре. О таком, который пропускает в память прошлое небольшими дозами. И к тому же прошлое это — как бы обесцвеченное, без переживаний. Словно не с тобой это было, а с другим. И давно, давно, давно…
«Иначе, Полушкин, вам просто не выжить. Тоска убьет вас, говорю это прямо. И главное — вы не сможете сделать то, что вам предназначено…»
«Что предназначено?»
«Об этом позже. Сначала о блокаде. Вы согласны?»
«Как хотите…»
«Нет, это вы должны решить…»
«Ладно…» — Он и правда устал от тоски.
И… ничего не случилось. Но прошлая жизнь как бы отгородилась полуметровым стеклом (и были на этом стекле совсем непрозрачные пятна). А к нынешней жизни стал проявляться слабенький, но все же интерес. Проклевывался тонкой травинкой. Особенно, когда разговор заходил о Рее…
А сейчас… сейчас то стекло будто рухнуло со звоном осколков.
…Ник, Платон, Женька, Тина и Кустик потерянно смотрели, как новый их приятель съежился на корточках и сотрясается от плача. Слезы были взахлеб, не сдержать. Что же делать-то?
Тина в сердцах дала Кустику подзатыльник.
— Балда! Доигрался со своими дразнилками! Смотри, до чего довел человека!
И Шурка услышал. Да, сквозь неудержимый плач все же услышал эти несправедливые слова. Рывком выпрямился. Не останавливая слез, взял Кустика за плечи, придвинул к себе — словно от ударов защищал:
— Ну, вы чего! Он же не виноват!.. Он… Это я… Сам…
Надо было спасать Кустика, спасать себя. Если не поймут, откуда эти слезы, может рассыпаться начавшаяся дружба. И тогда что? Опять один, один… И не будет Женьки… Будет лишь прорвавшаяся сквозь блокаду беда…
— Он же не знал!.. Я сам… потому что… это сразу вспомнилось. Вы не злитесь… Потому что отец тогда сказал такие же слова, и потом… почти сразу…
— Шурчик-мурчик, будешь, как огурчик… — Отец смеялся, поправляя на нем новую зеленую бейсболку. А комната была залита неудержимым июньским солнцем. И теплый ветер колыхал шторы. Он был с запахом доцветающей сирени. Шурка нетерпеливо переступал новенькими зелеными кроссовками. В нем тугими струнками звенело ожидание радостного путешествия и свободы. Школьный год — позади. Отчетный концерт в «Аистятах» — позади. А впереди — аэродром, первый в жизни полет и — море! На том южном берегу, куда не докатились гражданские войны и кровавые разборки. Они еще есть, такие берега… — Сейчас отвезу домой шефа, поставлю машину, и мы с тобой на автобус. В аэропорт.
— Пап, ты только недолго!
— Двадцать минут… — Хлопнула дверь, зашумел лифт. Шурка заломил бейсболку, шагнул через упавший чемодан, встал перед зеркалом. Нарядный такой, собравшийся в путешествие мальчик. Счастливый десятилетний папин Шуренок, у которого впереди одни радости…
Словно трещины пошли по зеркалу. Загрохотали внизу на улице черные железные молотки…
Шурка опять сел на корточки. Пахло мокрой травой и дровами. Остальные присели вокруг Шурки. Он вздрагивал и вытирал глаза. И ничего не скрывал, когда рассказывал. Только слово «папа» произносил с легкой запинкой, потому что уже отвык.
— Папа… он работал в фирме «Горизонт». Ну, это с компьютерами было связано. Небольшая фирма… Он был шофер, возил директора, дядю Юру Ухтомцева. Он не только шофер был, а еще как бы и помощник, консультант… И вообще они были друзья… Раньше папа работал не шофером, а диспетчером на аэродроме, но его выжили. Потому что он не хотел поддерживать забастовку. Все диспетчеры решили бастовать, на их место послали военных, а папа говорит: «Они же в пассажирских полетах ни бум-бум. Люди могут погробиться». И вышел на работу. Ну, и потом не стало ему там жизни… Вот он и ушел в «Горизонт»…
Шурка всхлипнул опять. И чтобы не дать ему расплакаться снова, Женька спросила:
— Вы с папой вдвоем жили, да?
— Да… Мама умерла, когда мне пять лет было… Он сперва женился второй раз, но ничего хорошего не вышло. Ну и мы вместе, двое… Мы хорошо так жили. А в тот день — все сразу… как бомба…
…Когда он выскочил из подъезда, у машины никого не было. В лобовом стекле — частая цепь пробоин. Шурка раньше видел такое в кино. Дядя Юра Ухтомцев отвалился на спинку сиденья. А отец сидел за рулем прямо. И смотрел мимо Шурки. В уголке рта набухла крупная, как алая ягода, капля. Шурка закричал… Тот крик надолго застрял у него в ушах. Засел в легких занозистым деревянным кубиком. И жил с этим кубиком Шурка много месяцев. Сперва в детприемнике, потом в интернате. Кубик мешал дышать, и Шурка часто кашлял. Воспитательница водила его к врачу. Тот сказал: «Бронхит». А это был не бронхит, а застрявшая тоска. И горькое беспросветное недоумение: «Почему это так? За что?»
— …Понимаете, все разом куда-то… ухнуло. Ни отца, ни дома…
— А дом-то… — напряженно оказал Платон. — Квартира-то куда девалась? Она же твоя…
— Боже мой, да на нее тут же… слетелись, как вороны. Оказалось, что у кучи людей документы. Будто отец ее продал…
— А нельзя, что ли, было пойти, доказать? — спросил наивный Кустик.
Шурка проглотил последние слезы.
— Ага… Я сперва так же думал. О справедливости… Сбежал из приемника, пошел в милицию. Пустили меня там к одному… Следователь Хорченко. Он сразу:
«Квартира — не мое дело. Ты лучше скажи: знаешь, что у отца был пистолет?»
Я это, конечно, знал. У папы «Макаров» был. С разрешением. Папа мне давал стрелять в лесу. Я в консервную банку научился попадать с десяти шагов… Я и говорю:
«Знаю, конечно…»
А этот Хорченко:
«Тогда скажи: куда он девался?»
И давай катить на меня. Ну, мол, будто я этот пистолет куда-то спрятал… А мне до того, что ли, было?.. А «Макаров» этот, скорее всего, был тогда и не у папы, а в сейфе, в «Горизонте». Папа наверняка его сдал перед поездкой, в самолет ведь с оружием испускают. Я так и говорил сначала. А Хорченко:
«Ты мне мозги не пудри. Я знаю, что у вас дома был тайник…»
И потом еще несколько раз меня из приемника таскали в милицию. Будто уже совсем обвиняемого:
«Где пистолет? Говори, если не хочешь в спецшколу!»
Они там даже не понимали, что мне все равно: хоть в спецшколу, хоть на тот свет… Один раз я не выдержал, как заору на этого Хорченко:
