Ельцин - Минаев Борис Дорианович (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗

Другой процедурный момент, вызвавший бурю в зале, — избрание членов Верховного Совета, то есть тех депутатов, которые будут работать «на постоянной основе», в комитетах и комиссиях, разрабатывать законы и постановления, словом — будущей политической элиты. Списки заранее готовились и утверждались в Политбюро. Советская партийная машина еще действует.

Ельцина нет в списках этой «будущей политической элиты». Разговор в Кремле не забыт. В Верховном Совете ему нет места.

И тогда происходит очередное чудо — депутат Казанник, профессор-юрист из Омска, отказывается от своего места в Верховном Совете и просит включить в список для голосования Ельцина. Горбачев понимает: мешать Ельцину сейчас опасно. Раскол, «раздрай», которого он так боялся на съезде, ему не нужен.

«…Горбачев понимал, — вспоминает Попов, — что, если Верховный Совет, куда не избрали ни Сахарова, ни Афанасьева, ни меня, вообще окажется без оппозиционных депутатов, то сделать его рычагом давления на ЦК, как мыслилось Михаилу Сергеевичу, никак не удастся. Я провел с Горбачевым переговоры. Он мне сказал: “Не вижу выхода”. — “А если мы сами найдем выход, — спросил я, — вы нас поддержите?” — “Да”, — ответил он. И сдержал свое слово. Дальнейшее хорошо известно. Сибирский депутат Алексей Казанник после моего разговора с ним принял решение отказаться работать в Верховном Совете. Следующим за ним по числу набранных голосов шел Ельцин. Так он и попал в Верховный Совет. Но тут “агрессивно-послушное большинство”, раскусив нашу уловку, возмутилось и стало требовать новых выборов. Горбачев ответил: мол, все по регламенту. Если кто-то отказывается, то проходит следующий за ним».

Кстати, почему Ельцин не выставил свою кандидатуру при выборах Председателя Верховного Совета, не составил конкуренции Горбачеву? Сам он в своих воспоминаниях говорит об этом как-то уклончиво. Потому что не хотел проигрывать? Ведь «агрессивно-послушное» большинство съезда вряд ли стало бы за него голосовать.

Вряд ли только поэтому.

Шанс побороться за голоса, устроить шумный скандал на съезде, набрать, как сказали бы сейчас, «лишние очки», то есть повысить свой рейтинг — у него все-таки был.

Так все-таки что? Неуверенность? Осторожность? Трезвый расчет?

Я думаю, причина глубже: Ельцин никогда не ставил себе целью бороться лично с Горбачевым. Он понимал его значение, его роль в истории. По крайней мере, тогда, в 1989 году, дело обстояло именно так.

Сегодня, спустя 20 лет, я пытаюсь осознать, охватить всю картину целиком и определить суть того, что происходило тогда, в мае 1989 года. А суть, мне кажется, такова: через два с половиной года, в декабре 1991 года, развалится вовсе не СССР — великий, могучий, железобетонный, сплотивший навеки, скрепивший стальными цепями и народы, и территории, нашпигованный ракетами и окруженный по периметру всех морей подлодками и авианосцами, — нет, развалится что-то совсем иное, не похожее на СССР, потому что в мае 1989 года родилось совершенно другое государство, особая, уникальная горбачевская страна.

Всё в этой стране Горбачева абсолютно противоречиво. В ней спокойно существует то, чего в принципе не бывает, не может быть: коммунистическая партия, которая добровольно отдает свою власть; имперское государство, благосклонно взирающее на то, как рождается «демократический сепаратизм» на его окраинах; наконец, лидер этого государства и глава этой партии, который пытается балансировать на острие лезвия вместе со всем народом, чтобы никому не было обидно, больно, некомфортно, — вместо того, чтобы создать новую партию и новую страну.

Съезд народных депутатов — квинтэссенция этой странной «страны Горбачева». Здесь всему есть место, здесь каждый может считать себя победителем. И старый коммунист, и интеллигент-демократ, и матерый аппаратчик, и только что возникший из политического небытия персонаж — все они здесь и уместны, и необходимы.

Но насколько она жизнеспособна, эта страна?

Она начнет разваливаться в начале 1991 года, затрещит по швам, но пока… Пока это победа. И плодами этой победы надлежит воспользоваться — всем, кто сидит в этом зале, полном чудес и несбыточных обещаний.

…Помимо публичных демократических процедур и драматических голосований второй важнейшей особенностью съезда было создание так называемых специальных комиссий.

Эти комиссии — особая страница нашей истории.

Комиссий создано три: по пакту Молотова — Риббентропа, по деятельности следственной группы Гдляна и Иванова и по расследованию событий в Тбилиси.

Страна, которая ждала этих выборов и этого съезда как манны небесной, продолжала выплескивать из себя глубоко запрятанные комплексы, обиды, прежде всего национальные, несбыточные надежды и агрессию.

Поэтому съезд был вынужден слушать генерала Родионова, который пытался объяснить, каким образом в Тбилиси в апреле 1989 года при разгоне толпы у Дома правительства 19 человек погибли от саперных лопаток десантников [9]. Объяснить было нелегко: кто именно отдавал приказ о применении войск, так и осталось загадкой. Горбачев был за границей, находившийся на «хозяйстве» второй секретарь Лигачев ответственности на себя не взял. Однако очевидно, что не сообщить Горбачеву о том, что происходит в Тбилиси, он просто не мог, не имел права.

Поэтому съезд был вынужден выслушивать взаимные обвинения, порой доходящие до оскорблений депутатов от Армении и Азербайджана, публично вываливших во всей неприглядности и кровавой пене карабахскую проблему. Поэтому зал, процентов на семьдесят заполненный простыми, твердокаменными советскими чиновниками, с тяжелым изумлением взирал на депутата Ландсбергиса, музыковеда (!) из Литвы, который, взобравшись на трибуну, очень жестко объяснял съезду, что решения его неправомочны, потому что республики Прибалтики отныне не могут считаться советскими.

И наконец, вопрос о репрессиях, исторической реабилитации, о сталинских преступлениях.

А если уж зашла речь о Сталине, то говорить надо и о репрессированных народах, а значит — о переделе земли, о возвращении в Крым турок-месхетинцев, о Пригородном районе Владикавказа и так далее — список был огромен…

Еще одной комиссии (во главе с А. Н. Яковлевым) поручено разобраться в том, существуют ли на самом деле так называемые «протоколы Молотова — Риббентропа».

Протоколы 1939 года о разделе Европы между Сталиным и Гитлером, секретные протоколы, были одной из главных загадок (и целей поиска) для историков XX века. На Западе знали: эти протоколы должны быть в Кремле или в МИДе, на Смоленской площади, если — не уничтожены. Копии протоколов западные историки считали документом подлинным, цитировали во всех исследованиях, монографиях. Наши историки яростно их отрицали. Копии считали фальшивкой.

Партийная пропаганда исходила из того, что, если подлинники и сохранились, они никогда не будут обнародованы.

Эта тяжкая проблема тоже легла на плечи Горбачева. И Болдина, многолетнего помощника Горбачева, нового руководителя Общего отдела ЦК КПСС (Лукьянов на съезде стал первым заместителем Председателя Верховного Совета).

О существовании протоколов официально знали, получается, только трое — Горбачев, как хозяин сейфа, Лукьянов и он. Неофициально — несколько больше. Был еще Андрей Андреевич Громыко, великий советский дипломат, который в свое время и отдал их Сталину, понимая, что в МИДе они находиться не должны. Но Громыко так стар, и, кроме того, он знал столько этих советских секретов, что существование протоколов было всего лишь одним из них, из тех, которые Громыко должен был хранить вечно. Человек-сейф. Человек, полный секретов. Весь состоявший из секретов.

А тут — всего лишь один. И не дает жить спокойно. Всего один, но какой!

«Когда я вступил в должность заведующего общим отделом ЦК, — пишет Болдин, — мне доложили, что секретные протоколы хранятся в архиве. Причем оказалось, что они не законвертированы, не имеют особых грифов и штампов, а потому могли быть доступны многим работникам ЦК». Болдин немедленно попросился на доклад к Горбачеву.