Пациент скорее жив - Градова Ирина (прочитать книгу .txt) 📗

Сказав так, Лицкявичус окинул взглядом комнату моего сына.

– Здесь не прибрано, – вдруг смутился Дэн, хватая две рубашки, свисавшие со стула и отшвыривая их на диван. – Извините!

– Это твои альбомы? – вдруг поинтересовался глава ОМР.

Я проследила за его взглядом.

На диване, там, куда приземлились скомканные рубашки, лежала большая груда толстых художественных альбомов. Я помню, с каким трудом мы с мамой доставали их для Дэна: такие книги не только были редкостью, но и стоили недешево. Даже теперь, когда, казалось бы, в книжных магазинах можно купить что угодно, я с гордостью замечала, что многие из этих альбомов – настоящие раритеты, которых не сыщешь на полках.

– Мои, – кивнул сын. – А что?

– Мне кажется, там, на корешке, фамилия одного известного в свое время питерского художника. Верно?

– Вы имеете в виду Левицкого? – догадался Дэн. – Знакомы с его творчеством?

– Да нет, как раз – нет, – покачал головой Лицкявичус. – Но хотел бы взглянуть.

– Зачем? – удивилась я.

А сын уже принялся раздвигать кучу на диване. Альбом Левицкого находился в самом ее основании. Лицкявичус раскрыл его на первой странице, и выражение его лица странным образом изменилось, как бы просветлело.

– Так Левицкий был… абстракционистом, что ли? – пробормотал он.

– Если точно, то кубистом, – поправил Дэн. – Я не большой любитель данного направления в искусстве, но то, что он делал с цветом, – просто удивительно! Вот, посмотрите… – И сын раскрыл альбом посередине.

Удивительно, но я, являясь матерью юного дарования, совершенно не разбираюсь в искусстве. Бабушка, вынужденная много времени проводить с Дэном в детстве и таскать его и в школу, и на выставки, а потом и на натуру, как будто сама прошла ускоренный курс вместе с моим сыном, я же осталась совершенно безграмотной в плане живописи. Нет, я, разумеется, могу отличить Рубенса от Шишкина и импрессионистов от малых голландцев, но на этом, пожалуй, мои знания и заканчиваются. Что же касается абстрактных форм искусства, то я всегда была к ним совершенно равнодушна. Сюрреализм для меня ассоциируется однозначно с Сальвадором Дали, которого, как по секрету сообщил мне Дэн, современники считали мошенником, не имеющим никакого отношения к самому движению, так как он писал красивые образы, не имея даже возможности дать им хоть какое-нибудь объяснение. А уж кубизм, хоть фамилия Пикассо мне и известна, – для меня вообще закрытая книга.

Но, надо признать, сынуля оказался прав: Левицкий знал толк в цвете. Репродукции его картин, обнаружившиеся на развороте, показались мне красивым и замысловатым орнаментом, хотя под ними стояли названия: «Снег на Стрелке Васильевского острова» и «Сфинксы». Я не увидела ни Васильевского острова, ни сфинксов, как ни старалась, напрягая зрение.

– Действительно… – пробормотал Лицкявичус.

Но я поняла: он имел в виду вовсе не то, что ему понравился стиль художника.

Внезапно он принялся как-то лихорадочно листать альбом и наконец, издав странный звук, ткнул пальцем в страницу.

– Что? – спросила я. – Что это значит?

– Это значит, что мне нужно срочно позвонить!

Сунув ему трубку, я уставилась на картину, на которую Лицкявичус указал. Она была выполнена в синих и сиреневых тонах. Среди бесконечной геометрии с трудом угадывался женский профиль, но черты лица были странно смещены, словно кто-то разбил зеркало, и оно, разлетевшись на тысячу мелких кусочков, было вновь собрано не слишком умелым мастером. Под картиной стояла подпись: «Женщина в лиловом».

Кажется, я уже прописалась в кабинете Карпухина. Совсем недавно я сидела в этой же тесной комнатушке напротив черно-белого экрана старенького телевизора и напряженно слушала допрос одного из убийц, проходившего по делу гибели моей школьной подруги, так сказать, «в прямом эфире» [8]. Теперь на экране была женщина, которую трудно было заподозрить в незаконопослушном поведении. И тем не менее то, что она совершила, являлось не чем иным, как преступлением.

Я скосила глаза вправо: там замерли Лицкявичус и Кобзев. По левую руку от меня расположилась Вика. Карпухин находился в комнате для допросов.

Женщина, сидящая напротив него за столом, кажется, не пыталась ничего отрицать. Ее прямая, как струна, спина и высоко поднятый подбородок говорили о том, что она не раскаивается в содеянном.

– Я узнала о том, чем занимается доктор Урманчеев, от подруги, которая однажды воспользовалась его услугами. Не криминального характера, не волнуйтесь, – говорила Элеонора Кочетова своим глубоким, прекрасно поставленным голосом. – По понятным причинам я тем не менее ни за что не назову вам ее имени, даже не спрашивайте.

– Не буду, – покладисто согласился майор.

– На самом деле я не хотела знать, что станется с Александрой после того, как… Ну, в общем, после всего.

– Вам был необходим доступ в квартиру Александры Орбах, – спокойно проговорил Карпухин. – Вы не нуждались в жилплощади, не хотели денег или антиквариата, которыми был полон ее дом. Зачем вы обратились к Урманчееву?

– Мне нужна была только картина, – тихо сказала Элеонора, прикрыв глаза. – Только «Женщина в лиловом».

– Почему? Что такого в этой картине?

– Потому что она принадлежит мне! – неожиданно резко ответила актриса. – Она моя, ведь на ней изображена я, а не Александра! Мой муж… Вы же в курсе, что художник Левицкий был моим мужем, да?

Карпухин кивнул.

– Так вот, он написал картину еще в то время, когда мы состояли в браке. Не понимаю, почему Александра вбила себе в голову, что на портрете именно она!

– Но ведь Левицкий подарил картину Орбах, – возразил майор. – Зачем бы он стал так делать, если…

– Да потому, что эта чертова сука хотела отобрать у меня все. Все, понимаете?! – взорвалась Элеонора. – Ей мало было мужа, она хотела доказательств того, что он готов порвать со мной всякие отношения. И знаете что? Он оказался готов! Говорят, что люди не могут не догадываться, когда их брак трещит по швам, но они просто обманывают себя, убеждают в том, что все в порядке. Но уверяю вас, у нас все и было в порядке! И вдруг Александра решила, что ей нужен Левицкий. Она рассталась с режиссером своего последнего фильма, и тот грозился закупорить для нее выход в кинематограф. Орбах был необходим пиар, как это сейчас называется, и роман с восходящей «звездой», каковой в то время и являлся мой муж, пришелся бы очень кстати, чтобы ее имя вернулось на олимп славы. Да, она была знаменита, за ней бегали толпы поклонников, но в личной жизни у нее ничего не выходило. Александра совершенно не думала о том, что ранит чувства двоих людей. Троих, если быть точной.

– Что вы имеете в виду?

– Я собиралась бросить театр, потому что была беременна.

Элеонора на короткое время замолкла, словно последние слова дались ей с трудом. Но затем, собравшись с силами, актриса продолжила:

– Когда Еремей ушел… Представляете, у него даже не хватило духу сказать мне об этом, он просто втихаря собрал вещи и сбежал, как вор, пока я была на репетиции! И я сделала аборт. Сейчас, по прошествии лет, я жалею о том своем порыве: у меня могла бы быть дочь. Или сын. Но тогда… Тогда я чувствовала себя преданной единственным человеком, которого любила, и не хотела иметь с ним ничего общего – даже ребенка. А они не продержались вместе и нескольких месяцев. До встречи с Александрой Еремей даже пива в рот не брал. Не знаю, что она с ним сотворила, но мой бывший муж страшно запил. Я надеялась, что он одумается, вернется, но нет – она как будто околдовала его! Еремей валялся у нее в ногах, умоляя, чтобы Александра позволила ему быть с нею рядом, но у нее уже был новый возлюбленный, какая-то шишка из горкома партии. Сначала Левицкий прекратил писать, потом кончились деньги, и он некоторое время жил за счет своих немногочисленных оставшихся поклонников. Потом и те бросили его. И нескольких лет не прошло, как он умер.