Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии - Никифорова Лариса Викторовна (онлайн книги бесплатно полные txt) 📗
Аналогично живет Стрельнинский дворец. Это одновременно и музей, и место проведения фестивалей. Здесь устраивает выпускные балы Гуманитарный университет профсоюзов [816] , и награждают победителей конкурса на знание русского языка [817] . Здесь же проходят встречи высокого международного уровня (саммит «большой восьмерки» в 2003 и 2006 годах). Но при всей остроте современных проблем, репортажи с саммита 2006 года в средствах массовой информации отличались множеством бытовых подробностей и минимум аналитической информации. Саммит больше напоминал череду светских раутов, чем диалог государств.
Восстановление Стрельнинского дворца, если и подразумевало опыт советской эпохи, то опыт ее преодоления, в некотором роде реванш. Многие помнят руины Стрельнинского дворца и вызванное ими чувство горечи и сожаления. Если камер-юнкер Берхгольц, осматривая Стрельнинскую мызу, писал, что здесь будет дворец не хуже Версальского, то ленинградцы и петербуржцы, могли думать: как жаль, что в таком плачевном состоянии находился дворец не хуже, как минимум, Петергофского. То, что не удалось сделать советской власти, совершила власть нынешняя, демократическая. То, что разрушалось в системе плановой экономики и единого государственного финансирования, восстановлено на средства «частного» капитала, при помощи «частной» инициативы [818] . По крайней мере, в репортажах со строительной площадки подчеркивался именно этот источник финансирования. Деньги, как пишут, собрал международный благотворительный фонд «Константиновский дворцово-парковый ансамбль в Стрельне», среди пожертвователей компании «Роснефть», «Славнефть», «Транснефть». Восстановленный Константиновский дворец, а вернее освещение этого события в прессе, достаточно прямолинейно пропагандировали возможности нового экономического и политического порядка. Можно спорить, нужно ли стремиться России в Евросоюз, хороша или пагубна для России идеология свободного рынка и гражданского общества, но «упаковка» для легитимации этих идей выбрана чрезвычайно эффектная.
Стрельнинский дворец воссоздан как будто в параллель московской новостройке – Храму Христа Спасителя. Патриархальная, благочестивая Москва получила новый старый храм, а официальный чопорный Петербург обогатился новым старым дворцом. Похоже, что авторы той и другой идеи владеют основными темами диалога двух столиц, репрезентируя лицо новой власти как восстановление исторической справедливости. С одним существенным замечанием. Если в индустриальной культуре сложился инструментальный подход к искусству, то культура постиндустриальная обнаруживает инструментальное отношение к концепции, к теоретическому опыту наук о культуре.
Послесловие Лев Летягин
Palatium, Palazzo, Palace, Palais Royal, Palacio … палаты.
Укорененность этих понятий в национальных традициях и метаморфозы модификаций дворца в новейшей истории стали предметом культурологических размышлений в новой книге Ларисы Никифоровой . По большому счету, это первый и пока что единственный опыт типологического рассмотрения различных временны?х проекций, отразивших многомерность образа Дворца как социального универсума.
Издания, посвященные дворцовой архитектуре, изначально попадают в категорию «самого-самого». Достаточно сослаться на доступные читателям источники, вышедшие с интервалом в один год [819] . Подчеркивая великолепие европейской архитектуры прошлого, они заставляют задуматься о необратимых процессах девальвации ключевого исторического понятия. Сегодня «Palazzo» и «Palace» – чаще наименования всемирно известных дорогих отелей, соответствующих критериям внешней респектабельности, но не событийной плотности исторического ландшафта.
В. А. Жуковский с полным основанием писал: «В отношении историческом Зимний дворец был то же для новой нашей истории, что Кремль для нашей истории древней <…> Здесь вся Новейшая Россия в блистательнейшие дни Европейской жизни. Зимний дворец был для нас представителем всего отечественного, русского, нашего».
В реальном дворцовом пространстве церемониальная парадность «присутственного места» вполне гармонично была совмещена с интимной жизнью «внутренних комнат», приобретающих к началу XX столетия скромный статус «квартиры Императора в Зимнем дворце». Образы пространства изменчивы. «Зимний» – это не только блестящий памятник елизаветинского барокко, но и «Зимняя лачужка» Екатерины, «Зимний замок» Павла I или «Дворец искусств» в первые советские десятилетия.
Исторические «противоречия» приобретают в этом случае совсем иной характер, который невозможно оценить без опыта живого человеческого присутствия. Именно на это обратил когда-то внимание ближайший пушкинский знакомый и его сосед по Тригорскому Алексей Вульф: «В первый раз я входил в этот дворец. Идучи по широкой лестнице и по высоким переходам, я вспоминал наших царей, что они также ходили здесь, как и мы, а имя их скоро также как и наши, забыто будет, – неприятен вид этих пустых и совершенно голых зал, где только кой-где шатается лакей или стоит часовой…» Ноябрьские дни 1828 г. были днями траура по Императрице Марии Федоровне. Возможно, именно поэтому непосредственные впечатления от великолепия дворцовых залов у Алексея Вульфа – молодого чиновника Департамента податей и сборов – дополняются размышлениями о превратностях человеческой судьбы, смысле жизни и оказываются реминисценцией хорошо известных державинских строк:
Река Времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
Опыт социалистического переустройства образности дворцового пространства имел во многом необратимый характер. Он не ограничивался процессом национализации памятников и более всего, пожалуй, отразился в появлении понятий, активно утверждавшихся в массовом сознании. Дворцы Труда и дворцы-вестибюли Метрополитена, Дворцы творчества и спорта, Дворцы советов и молодежи, дворцы пионеров, железнодорожников, строителей и ученых, Дворцы Правосудия и Дворцы прессы, наконец, идея «Дворца материнства» (ср. название очерка И. Бабеля)… Социальный пафос словотворчества был поистине неисчерпаем, так как был свидетельством более сложных тенденций культурного формообразования.
Демаркация между приватным и публичным в советский период перемещается в пользу общественно значимых пространств, что сопровождается неизбежным в этом случае «сужением» пространства личного. Его минимализация определялась не столько нехваткой жилья, сколько ощутимой тенденцией «выталкивания» человека в социальную активность. «Жили мы с родителями в Марьиной Роще, в классической коммуналке с длинным коридором, с большим количеством семей, – вспоминал режиссер Юрий Норштейн. – У нас была комната метров 13 на четверых: мама, папа, брат и я. По тем временам – неплохие условия. <…> Так вот, после тусклых лампочек, после корыт белья, после шума, скандалов, сопровождавших жизнь коммуналки, не лишенной и братства, и после этого гвалта ты – в Доме пионеров, в пространстве с итальянскими окнами, где, если занятия шли днем, было море света, с потолка свешивались лампы, высвечивающие натюрморты…»
Любое историческое пространство сохраняет множественные подсказки, позволяющие детально восстановить реалии прежней исторической жизни. Сохранить именно детально, на что далеко не всегда ориентированы современные академические исследования. В этом убеждает и опыт исторических экранизаций, включая недавние масштабные съемки фильма А. Сокурова «Русский ковчег» (2001 г.).
Живя в эмиграции в США бывший начальник канцелярии Министерства императорского двора Александр Александрович Мосолов позволил себе одно частное замечание: «Когда я смотрю фильмы, изготовленные в Голливуде и изображающие будто бы “великолепие” русского двора, мне хочется смеяться…». Наиболее «разоблачительным» свойством как зарубежных, так и отечественных исторических фильмов оказывается не «бледность» современных декораций, а отсутствие представлений об их соответствии актуальным в прошлом моделям поведения – формам исторического присутствия.