Пока пройдет гнев твой - Ларссон Оса (смотреть онлайн бесплатно книга .TXT) 📗

Я оглядываю комнату. Какой здесь теперь порядок, и как это не похоже на Анни!

Она собрала в этой комнате все самое лучшее. Книги, которых у нее не так много, выстроились ровными рядами на покрытых темным лаком деревянных полках. Дешевые безделушки, вроде того полого стеклянного лебедя, наполненного красной жидкостью, которая под давлением поднимается вверх по его изящной шее. Или расписной тарелки из Тенерифе. Это чей-то подарок. Раньше Анни не держала ее здесь. Вон фотографии родственников в пыльных рамках. Среди них есть и моя. На ней я совсем маленькая и у меня довольно глупый вид. Только что вымытые и расчесанные волосы липнут ко лбу и лезут в глаза. Я помню, как швы натирали мне кожу, когда я надевала это платье и колготки, которые были мне малы. Как маме только удалось тогда напялить на меня все это? Не иначе я находилась в состоянии наркотического опьянения.

Анни такая маленькая в своей куртке и двух кофтах. Только ноги видны. Но она дышит, а иногда и открывает глаза. Ее руки и ноги время от времени вздрагивают, как у спящей собаки. На щеке, в том месте, куда ее ударила головой Кертту, остался синяк.

Я сижу в ее лучшем кресле и пытаюсь вспомнить, говорила ли ей когда-нибудь, как много она для меня значит. Я хочу поблагодарить ее за то, что она меня просто любила, ничего не требуя взамен; и за ту свободу, которой я пользовалась здесь. Я приходила и уходила, когда хотела, как кошка. А она всегда была дома и могла разогреть для меня немного супа или намазать бутерброд, если я хотела есть. Мама говорила, что Анни избаловала меня. Что правда, то правда. И за это я тоже говорю ей спасибо. Мама совсем другая. Слезы, крики и проклятия то и дело сменяются у нее раскаянием и самыми нежными признаниями: «Прости меня, моя маленькая старушка, ты самое лучшее, что у меня есть». Под конец я стала циничной и бесчувственной. «Дай мне пакет, сейчас меня вырвет», — говорила я маме, когда она в очередной раз раскисала и начинала икать от слез.

«Разумеется, она может жить у меня, — разрешила Анни, — если ей надо будет на время отдохнуть от дома. Заодно подтянет математику». Мама думала, что в деревне я с ума сойду от скуки. «Я ведь жила там и знаю», — вспоминала она.

И ошибалась.

Сидя в этом кресле, я думаю о том, что люблю Анни. Я никогда не говорила об этом, вероятно, потому, что у меня аллергия на это слово: слишком часто его попусту повторяла моя мама. Тем не менее мне нужно ей признаться. И каждый раз, когда Анни садилась на скамейку на кухне и поджимала под себя ноги, потому что в них застаивалась кровь, я должна была массировать ей колени. Мне следовало бы расчесывать ей волосы и помогать спускаться со второго этажа. Но я ничего не понимала. Целыми днями валялась в постели и слушала музыку.

Сейчас у меня есть возможность присмотреться к ней внимательнее. В комнате темно, и я не вижу, шевелится ли она под одеялом. Не слишком ли тихо она лежит?

— Ты здесь? — спрашивает она меня откуда-то с кухни.

Я оборачиваюсь и вижу ее, стоящую в дверном проеме.

Она выглядит как обычно, хотя и не совсем так, как та Анни, что лежит на диване.

— Нет, — отвечает она на мой невысказанный вопрос. — Я всего лишь сплю. Мне предстоит прожить еще без малого шестнадцать лет. А ты, не слишком ли ты здесь засиделась?

— Да, — помимо моей воли отвечает ей что-то во мне.

И вот мы с ней стоим на берегу озера. Мы смотрим на другой берег и не узнаем его. Однако лодка знакомая, она принадлежит Анни. Давным-давно вытесал ее из дерева кузен Анни. Плещет волна, воздух пахнет смолой. Лучи солнца — словно блесна, протянутая поверх водной ряби. Монотонно гудят комары. Анни отдает швартовы, а я сажусь на скамейку и берусь за весла.

Потом Анни отталкивает лодку от берега и тоже прыгает в нее. Я начинаю грести.

И тут я вижу Яльмара. Он поет в тюремной молельной вместе с семью другими заключенными. Священник — лысеющий мужчина сорока с лишним лет — мастерски аккомпанирует им на гитаре. «Детская вера» Анны-Лизы Эст [54] эхом отдается в серых стенах.

Тюремный пастор радуется, глядя на Яльмара. Крекула — крупный мужчина, внушающий страх и уважение, поэтому многие хотят иметь с ним хорошие отношения. Это под его влиянием заключенные ходят в среду на молитву. Пастор обязательно расскажет о нем своим прихожанам. Было бы неплохо, если бы эти люди, запятнавшие себя преступлениями, получили бы однажды отпуск для посещения службы в храме общины пятидесятников. Заодно рассказали бы о своей жизни и обращении ко Христу.

Но у Яльмара сейчас другая радость: в его камере появились новые книги по математике.

Его толстые щеки сразу порозовели. Ему хочется сейчас петь, во все горло кричать, прижимая к груди драгоценные тома: «Детская вера, детская вера, ты — золотой мост в небеса».

Он шутит, что теперь ни за что не будет подавать прошение о помиловании.

Я налегаю на весла. Две вороны летят высоко над кронами елей, а потом начинают кружить. Краем глаза я вижу их длинные черные крылья и клиновидные хвосты. Я слышу, как их крылья рассекают воздух над нашими головами. Вот они спускаются все ниже и ниже и наконец садятся на борт нашей лодки, да еще с таким видом, будто забронировали здесь места. Не удивлюсь, если каждая из них вытащит сейчас откуда-нибудь из-под крыла дорожную сумку. Их оперение переливается на солнце всеми цветами радуги. У них мощные изогнутые клювы с едва заметными усиками возле ноздрей и плотные пуховые воротники.

Вот одна из них спускается на воду за каким-то жуком. Птицы постоянно переговариваются друг с другом, обмениваясь гортанными звуками. «Ворроны, ворроны, ворроны», — будто постоянно повторяют они, растягивая свое раскатистое «р». А потом одна из них принимается кудахтать, как курица, и остальных охватывает смех. Эти птицы всегда казались мне странными.

Я налегаю на весла, погружая их в воду как можно глубже. Мне нравится снова чувствовать свое тело. По моей спине течет пот. Древко податливое и гладкое после стольких лет использования. Я чувствую, как с каждым рывком все сильнее напрягаются мои мускулы, как концентрируются все мои силы, как я тужусь до изнеможения, а потом снова расслабляюсь.

— Ну, дальше ты справишься без меня, — говорит Анни. — А мне пора. Они проводят тебя еще немного. — Тут она смотрит на птиц, которые словно ей в ответ что-то кричат.

И вот она исчезла. Вороны смотрят на меня черными бусинками своих глаз. А мне остается только грести.

Солнце печет, и птицы разевают клювы. Наконец-то они замолчали. Мне хорошо. Счастье растекается где-то внутри меня, словно сок по стволу березы.

А теперь и вороны покидают меня. Они улетают, шумно хлопая крыльями, в ту сторону, откуда я приплыла, постепенно исчезая в небе.

Я налегаю на весла. Сейчас я непобедима. Я сильна, словно лось. Я гребу, изо всех сил упираясь ногами в дно лодки.

«Все еще только начинается», — думаю я, и сердце мое переполняет радость.

Третье мая, воскресенье

Выходной подходит к концу. Кухня в доме Ребекки Мартинссон в Курраваара освещена мягким вечерним солнцем.

Монс смотрит на Ребекку. Он тоскует по ней, хотя она сидит всего в полутора метрах от него. У нее прямые черные волосы, а радужная оболочка глаз имеет темную окантовку. Монс только что обнимал ее. Он занимался с ней любовью, хотя и осторожно, ведь Ребекка вся в синяках. Она по-прежнему чувствует себя неважно: после сотрясения мозга быстро устает и страдает головокружениями.

Монс смотрит на шрам над ее верхней губой. Он портит лицо Ребекки. Но именно это и нравится в нем Монсу. Он испытывает к этому шраму нежность, подобную той, которую чувствовал, когда в первый раз взял на руки свою новорожденную дочь.

— Как ты? — спрашивает Монс, наливая Ребекке стакан вина.