За правое дело (Книга 1) - Гроссман Василий Семенович (книги бесплатно без онлайн txt) 📗
Она не обладала самонадеянностью, спокойной рассудительностью, обычно свойственной очень красивым женщинам, уверенным в своем всегдашнем успехе, не ведающим страха и счастья страстей. Она мало следила за своей внешностью, причёсывалась не так, как следовало ей причёсываться, могла надеть туфли на стоптанных каблуках, старое мешковатое пальто. Сестры считали, что это Крымов плохо повлиял на Женю. «Конь и трепетная лань», — смеялась когда то Людмила «Причём конь — это я», — сказала: Женя. Когда в неё влюблялись, а это случалось часто, она огорчалась и говорила! «Вот я ещё одного хорошего товарища потеряла».
Она испытывала перед своими «ухажёрами» какое то странное чувство вины, и сейчас она словно была виновата перед Новиковым. Сильный, суровый человек, весь поглощённый трудным, ответственным делом, — и вдруг в глазах его появляется выражение растерянности.
Последние дни ей вспоминалась совместная жизнь с Крымовым. Она всё жалела его, но не понимала, что жалость эта не вызывает в ней желания вернуться к нему, а наоборот, именно теперь она до конца ощутила непоправимость разрыва.
Когда Крымов приезжал к старшей сестре на дачу и гулял по дорожкам, Людмила для предосторожности шла с ним рядом, зная по опыту, что он обязательно вытопчет «копытами» флоксы и другие драгоценности подмосковной дачи.
Во время чаепития Крымов обычно впадал в разговорный пыл, и Людмила под общий смех стелила перед ним на вышитую скатерть салфеточку и убирала свои любимые чехонинские чашки.
Он находил папиросы слишком слабыми и курил крепкий табак, сворачивая огромные самокрутки. Когда он размахивав руками, искры сыпались из этих папирос, прожигали скатерть.
Крымов не любил музыку, был совершенно равнодушен к красивым и изящным предметам, но природу он чувствовал глубоко и хорошо рассказывал о ней. Крым, Кавказское побережье он не любил и как-то в Мисхоре во время отпуска почти весь месяц пролежал в комнате на диване, опустив от солнца занавески, и, посыпая паркет серым пеплом, читал с утра до вечера. Но когда ветер поднял большую волну, Крымов пошёл к морю и, вернувшись поздно ночью, сказал: Евгении Николаевне:
— Хорошо, похоже на революцию.
В еде у него были странные вкусы. Однажды, когда у них должен был обедать товарищ, приехавший из Вены, Крымов сказал: Евгении Николаевне:
— Надо бы к обеду что-нибудь повкуснее.
— Что, например, ты посоветуй! — сказала: Женя
— Ну, я не знаю, но хорошо бы гороховый суп, а на второе печёнку с луком...
Крымов был сильным человеком, однажды она слушала его доклад в Октябрьскую годовщину на большом московском заводе, и когда его спокойный голос повышался и кулак, поднятый точно молот, опускался вниз, по огромному залу проходил ветерок волнения, а Женя чувствовала, что у неё холодеют кончики пальцев.
И всё же ей теперь до слез было жалко его. Весь день ей хотелось плакать, и вечером, после шутливого разговора, затеянного Софьей Осиповной, Женя пошла в ванную комнату и заперлась там, сказала: что будет мыть голову.
Но горячая вода остывала в кастрюле, а Женя сидела на краешке ванны и думала: «Какими чужими могут быть иногда близкие люди, как они ничего не могут понять, даже мама...»
Им всё кажется, что этот случайный Новиков её занимает, а она неотступно думала совсем, совсем о другом. Всё, что было связано с Крымовым, когда то казалось ей мудростью и романтикой. Его странности, его прошлое, друзья — всё восхищало её. Он в то время работал в журналах, освещающих международное рабочее движение, участвовал в съездах, много писал о революционном движении в Европе.
К ним иногда приезжали в гости иностранные товарищи, участники съездов. Все они пробовали с ней говорить по-русски и все коверкали русские слова.
С Крымовым иностранные друзья разговаривали горячо, подолгу, иногда беседы у них длились до двух-трех часов ночи. Когда разговор шёл на французском языке, знакомом Жене с детства, она внимательно вслушивалась, но эти оживлённые рассказы и споры её никогда не захватывали. Назывались люди, о которых она не знала, спорили о статьях, которых она не читала.
Как-то она сказала мужу:
— Знаешь, у меня такое ощущение. Словно я аккомпанирую людям, не имеющим музыкального слуха. Они отличают тона, а полтона и четверть тона не различают. Кажется, дело не только в языке, пожалуй, мы разные люди.
Он внезапно рассердился.
— При чём тут они, себя вини в этом. Круг твоих интересов ограничен. Может быть, у тебя именно и нет музыкального слуха.
Она хотела наговорить ему резкостей, но с внезапным смирением тихо сказала:
— У нас и с тобой не много общего.
Однажды к ним пришла большая компания, ватага, как говорил Крымов. Две полные и низкорослые круглолицые учёные женщины из Института мирового хозяйства, индус, которого прозвали Николаем Ивановичем, испанец, англичанин, немец, француз.
Настроение у всех было веселое, стали просить Николая Ивановича спеть. Голос его звучал странно — высокий, резкий, и тут же печальные, певучие звуки.
Этот человек в золотых очках, окончивший два университета, автор толстой книги, лежавшей на столе у Крымова, человек с вежливой и холодной улыбкой, привыкший выступать на европейских конгрессах, словно преобразился.
Женя, вслушиваясь в странные, непривычные звуки, искоса поглядывала на индуса — он сидел на диване в позе, которую запечатлели учебники географии, поджав под себя ноги.
Индус, видимо взволнованный, снял дрожащими тонкими, костяными пальцами очки, стал протирать их белоснежным платком, и близорукие глаза его были полны влаги, стали грустными и милыми.
Решили, что каждый споёт на своём родном языке.
Запел Шарль, журналист, друг Барбюса, в неряшливом, помятом пиджаке, со спутанными волосами, падающими на лоб. Он пел тоненьким, дрожащим голосом песенку фабричных работниц. Его песенка с нарочито простыми, детски наивными словами трогала своей недоуменной грустью.
Потом запел Фриц Гаккен, просидевший полжизни в тюрьмах, профессор-экономист, высокий, с сухим длинным лицом. Он пел, положив на стол сжатые кулаки, известную по исполнению Эрнеста Буша песню «Wir sind die Moorsoldaten» [Мы болотные солдаты»]. Песенка обречённых на смерть. И чем дольше он пел, тем угрюмей становилось выражение его лица. Он, видимо, считал, что поёт песню о себе самом, о своей судьбе.
Генри, красивый юноша, приехавший по приглашению ВЦСПС от союза торговых моряков, пел стоя, заложив руки в карманы. Казалось, он поёт весёлую, задорную песню, но слова звучали тревожно — моряк думал, что ждет его впереди, загадывал о тех, кого оставил на берегу.
Когда предложили спеть испанцу, он закашлялся, а потом встал руки по швам и запел «Интернационал».
Все поднялись и, стоя, запели, каждый на своём языке.
Женя была охвачена общим торжественным чувством. Она увидела, как по щекам Крымова сбежали две слезы.
Они простились с учёными женщинами, не пожелавшими итти в ресторан, пообедали в шашлычной и пошли гулять по Тверскому бульвару.
Крымов предложил пойти по Малой Никитской на новую территорию Зоосада.
Генри, не любивший бесцельных прогулок, — он совершал по плану экскурсии по примечательным местам в Москве, — с удовольствием поддержал Крымова. В Зоологическом саду среди посетителей им всем понравилась одна пара — человек лет сорока, с утомлённым, спокойным лицом, судя по тёмным большим рукам, заводской рабочий, вёл под руку старуху в коричневом деревенском жакете с белым парадным платочком на седой голове.
Видимо, старуха приехала из деревни гостить. Морщинистое лицо её казалось безжизненным, а глаза весело блестели» Глядя на лося, она сказала:
— Ох, гладкий шут, на таком пахать — трактор!
Она была полна интереса ко всему, оглядывалась, гордясь перед людьми сыном
Они некоторое время ходили следом за этой парой. Потом они направились к площадке молодняка, но набежала тень, и хлынул дождь. Англичанин снял пиджак, поднял его над Жениной головой. В канаве зашумела мутная вода и залила всем ноги. И от этих милых неудобств стало весело, легко, беспечно, как бывало лишь в детстве.
