Земляничный год - Михаляк Катажина (книги хорошего качества txt) 📗
– Да! Да! – крикнула Каролина, то ли смеясь, то ли плача. Она бросила цветы на постель, обвила руками шею своего любимого и…
Что ж, второй раз за этот день Эва потянула за рукав того, кто был здесь лишним, и вышла в коридор.
– Я уж думала, что никогда этого не увижу, – растроганно сказала она, вытирая слезы.
– Ох, да он это делал систематически, каждый месяц! После каждой химии, когда Каролина набиралась сил, он падал перед ней на колени и умолял, чтобы она стала его женой. Но наша подруга ему все время отказывала, месяц за месяцем.
– Почему?!
– А почему ты не сказала «да»? У нее, по крайней, мере хоть какая-то разумная причина была: она не хотела сделать любимого мужчину вдовцом в возрасте тридцати пяти лет. А вот ты?..
– Я… не уверена. Я боюсь… Я его мало знаю…
– Ага, ага. А пана К. ты знала целую вечность и была в нем уверена, как в банке, да? Рискни же, девочка! От всей души тебе советую, потому что…
– Иначе он уйдет?! – вдруг испугалась Эва. Ей как-то раньше не приходило в голову, что Витольд, устав ждать, может сменить объект воздыханий на что-то более сговорчивое.
– Да нет, он в тебя по уши влюблен! – «Эта Михалак» хлопнула Эву по плечу. – Только мне и его жалко, потому что он пребывает в подвешенном состоянии, и тебя жалко, потому что ты зря тратишь бесценное время, вместо того чтобы хватать счастье за хвост и радоваться совместной жизни. Вдвоем. А уже совсем скоро – втроем. И кстати, ты не думала, что кто-то должен будет быть записан отцом Юленьки в ее свидетельстве о рождении?
Эва замерла. О свидетельстве о рождении Юленьки, а тем более о графе «Отец» она старалась не думать. Но «эта Михалак» была права. Ведь отсутствие отца – это пятно на всю жизнь, уж она-то это хорошо понимала.
– А с чего вы взяли, что Витек признает Юленьку своей дочерью?
– Мне кости рассказали, – прыснула Михалак. – На этот раз человеческие, а точнее – мои собственные. Вот если у меня ревматизм стрельнет в правый локоть – значит, Витольд признает ребенка. А если в левый – значит, не признает. И знаешь – сегодня он отчетливо стреляет в правый локоть.
Теперь и Эва не удержалась от смеха.
Но она все еще боялась. Просто боялась. Сколько раз она думала о свадьбе, о мужчине в своей жизни, настоящем мужчине… а что будет через пять, восемь, десять лет, когда ему станет скучно? Или если ребенок, не его ребенок, начнет его раздражать? Что тогда? Снова Эве катиться с лестницы?! Только в этот раз уже не одной?
Она даже вздрогнула.
Нет. Ей нужно еще немного времени. И какой-нибудь знак… знак с небес, что все будет хорошо.
Она взобралась на четвертый этаж высокого каменного дома. Надо сказать, потолки в домах довоенной постройки были гораздо выше, чем в послевоенных. Задыхаясь, поддерживая живот обеими руками – где-то на уровне третьего этажа она была в полной уверенности, что незамедлительно родит прямо здесь, на лестнице, – она упала на диван в большой комнате и позволила маме прыгать вокруг себя то с чаем, то с водой, то с соком, то с печеньками с повидлом, то с ласковыми объятиями.
Бабушка, сидя в своем любимом кресле, правила какую-то рукопись, бурча себе под нос:
– Вырезать… с каких это пор слово «вырезать» пишется через «и»? У меня прямо мозг вскипает… Эта современная молодежь ни во что не ставит правила орфографии, я уже молчу о пунктуации. А уж сколько запятых этот ребенок пропустил, мама дорогая…
– Этому ребенку около пятидесяти лет, мама, – вмешалась Анна.
– Тем хуже для ребенка! Тем хуже!
– Мама, может быть, ты наконец сядешь? Я не для того преодолела столько ступенек, чтобы слушать о пробелах в образовании у некоторых!
Пани Анна села на подлокотник кресла и сложила руки на коленях, словно пансионерка. Она прекрасно понимала, почему дочь нервничает.
– Ну так?
Впервые в жизни Эва требовала объяснений. От нее, своей матери. До сих пор она винила во всем непорядочного отца, который не мог себя защитить. А сегодня она хотела услышать, что может ей сказать по этому поводу мама.
– Я его любила, – начала Анна тихо, с болью в голосе. – Очень. Это не была глупая, щенячья влюбленность. И он тоже совсем не был Казановой, какие обычно соблазняют студенток. Я знаю, что он был готов на все. Он бы развелся с женой, оставил дочку – только бы остаться со мной. Но… Эвушка, ты должна понять и запомнить на всю жизнь: нельзя построить счастье на чьем-то несчастье… ты никогда не сможешь простить себе того, что по твоей вине страдает маленький ребенок. Я бы не смогла так жить. Я бы не смогла смотреть на свое отражение в зеркале. Поэтому я убежала, как только Ян уехал. Вернулась домой, в Варшаву, а друзьям и знакомым сказала, что навсегда уезжаю за границу.
Эва молчала. Она как будто сама чувствовала отчаяние и внутренние метания той, двадцатилетней, Ани Злотовской. Хватило бы у нее самой духу, чтобы во имя моральных принципов отказаться от собственного счастья? И от счастья своего ребенка?
– Ну ладно, – сказала она наконец. Мать подняла на нее взгляд, говорящий: «Ну ладно? И это все?!» – О’кей, я понимаю твои мотивы, они были благородными, все в порядке. Ты скажи мне только… зачем ты пять лет спустя связалась с этим Ромуальдом Л.?! Какого черта, мама! Зачем ты лишила меня любящего отца, а взамен наградила отчимом, который меня терпеть не мог, впрочем, совершенно взаимно?!
– Я не могла справиться сама, – тихо ответила Анна.
– Проклятье, мама! Ты могла бы найти себе кого-нибудь другого! Кого угодно! Почтальона, молочника – да кого угодно, только не этого с вечно кривой физиономией скрягу-садиста! Да если бы он даже в золотых ботинках ходил, мама, – не его, только не его!
– Он сначала был в меня влюблен, а я в него, – слабо защищалась мать.
– Но это же так быстро закончилось! Ты была слепая, или что?! – У Эвы перед глазами встали все те моменты, когда она лежала лицом в подушку и рыдала от ненависти к этому человеку, к матери и к самой себе.
– Эй, деточка дорогая, – вмешалась вдруг баба Зося. – А какое право ты имеешь осуждать мать, когда сама была такой же, если не больше, слепой, выходя замуж за пана К.? А? И замечу, что каким бы ни был Ромуальд, но он, однако, все-таки не сбрасывал жену с лестницы. И на тебя он руки не поднимал никогда…
– Потому что я ему пригрозила феном, – буркнула она.
– Что?! – разом воскликнули мама и бабушка.
– Я еще маленькая была, лет семь, может, восемь. Он мне все угрожал ремнем, несколько дней угрожал – уж и не помню за что. Вечером, когда он лежал в ванне, читая газету, это я помню хорошо, я вошла в ванную, он с воплем весь съежился, хотя я тогда и не понимала ничего, – тут Эва криво ухмыльнулась, – а я взяла фен и сказала ему, что если он хоть раз в жизни ударит меня или мою маму, то я ему брошу фен в ванну и он умрет от удара током. Я такое в кино видела, – Эва начала хихикать, а женщины переглянулись. – Я вам скажу, он побелел как стена и буркнул, что в жизни не видел такой вредной говнюшки, как я. Но он понял меня. И с той поры стал закрывать дверь на защелку.
– Да уж, поистине наша Эва тот самый тихий омут, в котором черти водятся… да какие жирнющие! – бабуля покачала головой. – Стоит ли удивляться, что он не особенно жаловал свою падчерицу! Это надо же такое придумать – фен в ванну. В семь-то лет!
– Или в восемь.
– Или в восемь. Но мать уже тебе во всех грехах исповедалась или еще нет? Получит она прощение и отпущение грехов?
Анна взглянула на дочь, и вдруг… все трое взорвались смехом. Они смеялись до слез, обнимались, тискали друг друга, скакали по комнате, как стадо дикарей, так, что Эва снова почувствовала, что вот-вот родит, и должна была присесть.
Этот смех был освобождением… Эти слезы уносили с собой все выплаканные и невыплаканные слезы за минувшие годы.
Эве пришлось отдышаться, прежде чем она снова смогла говорить.
– Так, теперь о Яне. Я хочу знать – и с подробностями! – все, что произошло со вчерашнего дня, когда мы отвезли вас в Новый Свет и там оставили, воркующих, как пара голубков, наедине. И до сегодня. Все – с мельчайшими подробностями.
