Флотская богиня - Сушинский Богдан Иванович (книги без сокращений .TXT) 📗
Их грузовик держался замыкающим. Позади, на значительном расстоянии, двигались лишь беженцы, впряженные в тачки с домашним скарбом.
Устроившись между тюками, Евдокимка выложила на один из них карабин, приготовила две гранаты, конфискованные у кого-то из раненых, и две запасные обоймы. Она хорошо помнила бой на окраине Степногорска и теперь, как закаленный боец, чувствовала себя последним и единственным защитником всех госпитальеров. Корневу, раненого младшего лейтенанта и даже водителя – солидного дяденьку с седеющими кончиками усов – она в расчет не принимала. Опыт нападения десантников у Степногорска подсказывал, что рассчитывать она должна только на свой карабин и собственную меткость.
Нет, встречи с ними она уже не боялась, а вот налеты авиации все еще вызывали у нее почти панический страх. Смерть от бомбы она считала совершенно бессмысленной. В обычном бою все-таки можно отстреливаться, сопротивляться; там хоть что-то зависело от ее меткости и храбрости. А во время бомбардировки она чувствовала себя жалкой и совершенно беззащитной. Евдокимка уже знала, что в современных войнах стороны должны придерживаться определенных правил, которые называются «законами войны» – скажем, в отношении к военнопленным, к медикам и журналистам… Так вот, будь ее воля, она ввела бы священное требование: летчики воюют только с летчиками, и только в небе, не имея права нападать на наземные войска, особенно вот на такие беззащитные колонны.
Когда она поделилась этим суровым соображением с Корневой, та, уже пребывая в полусонном состоянии, иронично проворчала:
– Ну, ты, последний рыцарь последней войны. Тебя забыли спросить, кому, где и как сражаться. Особенно страдают от этого неведения германцы.
– Но признай, что такие войны были бы справедливее.
– Как только ты произнесла слово «война», о жалости и справедливости тут же забудь. Это не мои слова, это один полковник сказал. Мудрый мужик. Жаль, что во время третьей операции скончался прямо под скальпелем.
Они отогнали двух подростков, которые, ухватившись за борт, попытались пиратским способом захватить их кузов, после чего Корнева вдруг, прерывая тему разговора, неожиданно произнесла:
– Как только определимся с развертыванием госпиталя, надо бы написать письмо твоему отцу. Насколько я поняла, до сих пор ни одной весточки ты ему не посылала.
– Как и он мне. О письмах мы даже не договаривались. Считали, что все время будем находиться недалеко друг от друга.
– Легкомысленные вы люди. Если не против, давай напишем ему вместе. Причем писать могу я, но чтобы от твоего имени тоже.
Евдокимке нетрудно было догадаться, что за этим предложением скрывается коварная женская хитрость. Однако, немного поколебавшись, она согласилась – уверенная, что мать ему тоже не пишет; эти двое людей давно существуют как бы каждый сам по себе. Получать в промежутке между боями письма от дочери и своей новой знакомой отец будет рад – тут и сомневаться нечего. Ну а после войны пусть они в этих своих треугольниках сами разбираются.
Корнева предложила ей поспать, чтобы затем, под утро, сменить ее на «лежачем» посту, и Евдокимка, радостно согласившись, тут же уснула…
Проснулась она от воя моторов, взрыва бомб и жуткой тряски.
– От машины! Всем – от машины! – раздался хриплоголосый крик младшего лейтенанта, уже успевшего на ходу выскочить из кабины и убегавшего в поле.
В ту же минуту грузовик, который водитель попытался увести подальше от колонны, застрял в какой-то выбоине, благодаря чему Евдокимка буквально выпала из его кузова. Вслед за ней неуклюже выбралась и Корнева.
Устремившись вслед за офицером к ближайшему оврагу, Степная Воительница заметила с возвышенности огромный изгиб реки да серый скалистый островок у берега и поняла, что они уже у Днепра.
– Почему же ты не разбудила меня в полночь, как договаривались? – укорила она медсестру, падая рядом с ней на вершину глинистого склона.
Вера проследила за тем, как пикируя, немецкие пилоты начали бомбить расползавшуюся во все стороны колонну и как откуда-то из речного прибрежья по самолетам ударили русские зенитки, и лишь после этого, в промежутке между взрывами, призналась:
– Жалко стало. Тем более что к нам пристегнулись еще какие-то машины, и мы оказались не в конце колонны, а в ее глубине. А потом и сама, тетеря сонная, уснула.
– Да… Мы с тобой – еще те часовые!
– Зато выспались. И главное, что мы уже у самого Днепра. Где-то неподалеку должна быть переправа. Как ее там называли?
– Говорят, сама переправа проходит по южной оконечности острова Хортица, – уточнил младший лейтенант, залегший неподалеку. До этого он приказным тоном пытался заставить водителя тоже покинуть машину, но тот, очевидно, решил, что если уж суждено погибнуть, то вместе с грузовиком, и, открыв дверцу кабины, продолжал попытки задним ходом вывести его на равнину. – Если только удастся дотянуть до этой переправы.
Что скрывается за этим «если», Евдокимка поняла чуть позже – когда с помощью солдат маршевой роты, отправлявшейся на передовую, им с трудом удалось вытолкать машину на дорогу и буквально втиснуть ее в колонну войск и беженцев.
Они еще трижды попадали под бомбежку, от чего не спасали ни зенитки, ни те несколько истребителей, которые, неся потери, пытались прикрывать колонну с воздуха, где преимущество немцев по-прежнему оставалось неоспоримым. На самой переправе саперы жертвенно восстанавливали понтонные и наплавные деревянные части или же заменяли их запасными прямо под вражескими бомбами. До острова их экипаж добраться все же сумел, но во время налета осколок повредил мотор грузовика. Тюки с госпитальным бельем пришлось срочно распихивать по уцелевшим повозкам и уже вместе с ними переправляться через левый рукав реки.
На наплавной мост Евдокимка уже вступала с каким-то странным предчувствием, которое обычно предшествует самому страшному, что может произойти с человеком на войне. Она переживала то душевное состояние, когда чувство самосохранения требовало оставаться на острове, забиться под один из прибрежных скальных выступов, чтобы дождаться там ночи и таким образом уцелеть, во что бы то ни стало – уцелеть. Однако приказ, чувство долга и солдатского товарищества вынуждали ее снова окунаться в самый ад, где полуразрушенные повозки люди сталкивали в воду вместе с лошадьми; где офицеры яростно шли друг на друга с пистолетами в руках, а стоны раненых заглушались отборным солдатским матом и где осколки сбитых самолетов усеивали обочины переправы вместе с осколками бомб, щепками и мощными «султанами» холодной речной воды.
Последнее, что Евдокимке запомнилось на переправе, – это как эскулап-капитан вырвал из ее руки уздечку впряженной лошади и, схватив за предплечье, толкнул вперед.
– На берег, – как-то страшно тараща глаза, орал он ей, как оглушенной, на ухо. – Кончай бузу! Приближается новая волна самолетов, давай скорее на берег! Подводу дотянут и без тебя, – гнал он ее по кромке переправы вслед за Верой Корневой.
Когда до спасительного берега оставалось буквально несколько шагов, какая-то сила вырвала ее из солдатской массы и, раскроив болью плечо, швырнула на каменистое мелководье…
11
Выслушивая подполковника, Шербетов уже по ходу делал себе кое-какие пометки, готовясь к встрече с Анной Жерми.
– То, что в свое время Жерми инструктировала белогвардейских контрразведчиков и что она приходится дочерью Подвашецкому, делает ее неоценимой, – подытожил полковник. – Причем независимо от того, каким образом командование решит использовать ее: то ли в разведшколе, то ли в агентурной работе за рубежом. Сегодня же доложу о ней и попрошу разрешения доставить в Москву. Не исключено, что тебе, как ее первооткрывателю и поручителю, придется лететь вместе с нами.
– Если учесть, что судьба поручителя всегда сродни судьбе заложника…
– Ты правильно понимаешь и ситуацию, и меру ответственности, подполковник. Сейчас же садись в мою машину и, не позже чем через час, доставь свою Жерми в этот кабинет. Прежде чем докладывать командованию, я должен увидеть эту женщину и задать ей несколько вопросов.
