Бессмертник - Плейн Белва (книги без регистрации TXT) 📗
В колледже я стану заниматься английской литературой. Я влюблена в слова — в их звучание, ритм, благоуханный аромат. Я любила их всегда, сколько себя помню, наверное, лет с трех, когда мама читала мне вслух первые книжки. Или даже раньше. Слова можно ощутить, потрогать, как пальцем бархат. Однажды я составила список самых красивых слов. Сапфир. Перезвон. Травинка. Анжелика. Хорошо бы меня звали Анжеликой… Надо взять себе за правило выучивать каждый день пять новых слов.
Очень хочется писать книги. Проблема в том, что писать особенно не о чем. Один раз она написала о девочке в лагере, одинокой девочке, с которой никто не дружит. Учительница ее похвалила, сказала, что верно схвачено настроение. Но с тех пор Айрис ничего больше не писала. Она подозревает, что особого писательского дара у нее нет, но, пожив на белом свете, она, возможно, еще найдет, что сказать читателю.
У них в школе раньше училась девочка, ровесница Айрис. Теперь она перешла в консерваторию и уже играет в симфоническом оркестре. Как, должно быть, чудесно иметь такие возможности для самовыражения. Айрис часто кажется, будто что-то внутри нее жаждет вырваться наружу и — не может. Грудь порой так распирает, так волнующе, так радостно, что окружающие — узнай они об этом чуде — посмотрели бы на нее недоверчиво и удивленно.
«Да-да, — думала Айрис, — внутри я совсем другая, совсем непохожая на ту, что видят перед собой люди».
Для учтивого и приятного собой выпускника Йельского университета, дипломированного философа, осенью 1935 года места нигде не нашлось. Не нашлось места и для привлекательной выпускницы Уэллесли, из очень достойной семьи, которая изучала изящные искусства в Европе и говорила по-французски лучше самих французов. Она не могла даже претендовать на место официантки, поскольку желающих получить такую работу было хоть отбавляй и все — с практическим опытом. Его не брали в швейцары, поскольку, во-первых, его облик не соответствовал облику истинного швейцара, а во-вторых, их по нынешним временам чаще увольняли, чем нанимали.
Перед сном, после полуночи, Мори выходил за свежей утренней газетой, просматривал колонки с предложениями о работе, а в пять утра уже ехал на метро по выбранным адресам: в магазин, на склад, на фабрику, из Бронкса в Бруклин и обратно. И возвращался ни с чем.
К октябрю они смирились: работы нет. В кошельке семьдесят долларов. В один прекрасный день Мори не стал покупать газету — лучше уж сэкономить пять центов. Тогда-то они и запаниковали.
Агата робко спросила:
— Неужели ты никого не знаешь? Ты ведь всю жизнь прожил в Нью-Йорке…
Как бы ей объяснить? Связь с друзьями детства давно потеряна. Не может он звонить и просить об одолжениях. Кроме того, их отцы в основном врачи или адвокаты, они ничем ему не помогут. А у предпринимателей и бизнесменов своих забот полон рот.
Единственная надежда — на Эдди Хольца. Конечно, от прежней дружбы не осталось и следа, но в Эдди было что-то, что позволяло Мори запрятать свою гордость подальше и обратиться к нему за помощью. Это «что-то», безусловно, делало Эдди честь. Эдди учился теперь в Колумбийской школе хирургов и терапевтов. Неустанная зубрежка принесла свои плоды, и Мори с легкой завистью подумал, что Эдди всегда будет на плаву и всегда добьется своего. Его отец владел тремя или четырьмя обувными магазинчиками в Бруклине. Может быть, он…
— Я спрошу у отца, — ответил Эдди. — Попробуем что-нибудь сделать. Мори, ты счастлив?
— Да, очень. Если б не безработица… Ты, значит, слышал, что я женился?
— На двоюродной сестре Криса Гатри, верно?
— Да. И наши родители, и ее, и мои… Короче, мы с ними порвали. Поэтому я к тебе и обратился. Мы с тобой часто расходились во мнениях, Эдди, но я знаю: ты не забудешь старой дружбы.
— Погоди, я пока ничего для тебя не сделал. Но попытаюсь.
Магазин находился всего в двух кварталах от метро. Идти недалеко — уже неплохо. Длинное узкое помещение втиснуто между «Шерстяными тканями» и «Одеждой для малышей». Витрину заполняли образцы обуви, в основном детской. Кроме него здесь работали еще двое продавцов, Резник и Санторелло, оба очень давно, не меньше пятнадцати лет. Получали они по сорок долларов в неделю. Мори занял место третьего, недавно умершего продавца и должен был получать двадцать долларов.
— Да, босс немало сэкономит на смерти Биндера, — говорили Резник и Санторелло. — Биндер работал еще дольше нас, и ему платили сорок пять.
Мори беспокоило, что работы на троих, в сущности, не хватает. Порой до обеда заходили человек пять-шесть: мать с ребенком во время прогулки, рабочий за тяжелыми сапогами для стройки, молоденькие девушки за дешевыми лакированными туфельками-лодочками для танцев да еще старушка в растрескавшихся ботинках. Она долго отсчитывала однодолларовые бумажки, а последний доллар набирала мелочью из кошелька. После трех по дороге домой забегали школьники с матерями. Малыши толкались и ссорились в очереди на лошадку-качалку. Мори ладил с ними быстро, а при необходимости бывал очень терпелив. Так что матери в следующий раз просили, чтобы их обслуживал именно Мори. Он с грустью замечал, что эти бедные люди могли одевать и обувать детей, лишь отказывая себе в самом необходимом.
Время до обеда тянулось нудно. Мори стоял у окна и ловил себя на том, что от скуки позвякивает мелочью в кармане — совсем как Резник и Санторелло. А ведь их привычка его поначалу так раздражала. Он смотрел на редкие, медленно ползущие машины, на автобус, что высаживает на углу пассажиров, на выходящих из метро людей — двое-трое в поле зрения. Куда они спешат? Ведь рабочий день давно начался. К магазину напротив подъехала «скорая помощь»: кому-то плохо. Это уже вполне событие. Жаль, нельзя приносить с собой книгу из библиотеки. Он мог бы, по крайней мере, перенестись с этой унылой улицы, из этого унылого 1935 года в какое-нибудь светлое место, где люди ведут более веселую и значительную жизнь. Но он не хотел противопоставлять себя сослуживцам, поскольку ничего, кроме неприязни, книга в его руках у них не вызовет. Он чувствовал, что выказывать превосходство было бы с его стороны даже негуманно. В их беседах он особого участия не принимал, подключался, только когда обсуждали бейсбольные матчи. Это случалось достаточно часто. Но еще чаще обсуждались дела «семейно-денежные». Именно так, одним длинным словом, поскольку проблемы были бесконечны и нерасторжимы. Жене надо удалить матку — где взять деньги на операцию? Тесть остался без работы — как жить двум семьям на одну зарплату? К тому же, наверно, придется потесниться и взять тестя с тещей к себе. Значит, старший сын будет спать на кушетке. А где прикажете дочке принимать ухажера? У нее такой приятный молодой человек, работает в «Консолидейтед Эдисон», на хорошей должности — и что же? Прикажете с ним расстаться из-за старого дурака, который для них пальцем за всю жизнь не пошевелил? «Но делать нечего, — вздыхал Санторелло. — Отец есть отец. Жена уже все глаза выплакала. Вечером хоть домой не ходи, чтобы причитания не слушать». Резник кивал умудренно, понимающе; взгляд глубоко запавших темных глаз, печальный, скептический и одновременно всеприемлющий, напоминал папин. Мори из-за этого не мог порой смотреть Резнику в лицо. Резник кивал и вздыхал: семья, семья… Мой брат должен мне сто пятьдесят долларов, и надо бы заставить его заплатить, взять где-нибудь кредит и вернуть мне деньги, но он все обещает отдать, клянется, а мы с ним всю жизнь вместе — не разлей вода. И я ужасно не хочу ссориться, но… Сто пятьдесят долларов! Это не шутка.
Мори их обоих ужасно жалел. И думал: они, бедняги, застряли тут навсегда, а для меня все это временно, я скоро вырвусь, не может же эта экономическая депрессия длиться вечно. Да, у меня есть будущее. Но чем, в сущности, отличаются от меня эти двое? Количеством прочитанных книг? Неужели здесь — их судьба? Кланяться и завязывать коробки с обувью до конца дней своих?
