Nevermore, или Мета-драматургия - Созонова Ника Викторовна (читаем книги онлайн txt) 📗
КАРТИНА 12
Въезжает на коляске Хель. Что-то напевая, пишет на заборе: 'ВАША ПРОЩАЛЬНАЯ ЗАПИСКА'.
ХЕЛЬ (поясняет): Если, конечно, вы собираетесь ее писать. Я лично не знаю, есть ли в этом острая необходимость.
БЭТ (читает с листка, который держит в руке): "Жизнь — всего лишь бег по лезвию боли и обреченности. К чему его длить?" (Сминает листок, отбрасывает, под ним другой): 'Как сказал кто-то из уже отбывших: жизнь — всего лишь борьба со смертью, либо с мечтой о смерти. Нынче моя многолетняя волшебная мечта станет явью'. (Отбрасывает и этот листок.) Молча, господа. Все важные дела на свете стоит совершать в безмолвии.
ДАКСАН: 'Будьте вы все прокляты. Как проклят я'.
КАТЕНОК: 'Простите и поймите'.
ЭСТЕР: Я оставлю записку только любимому человеку — если он у меня будет на момент суицида.
АЙВИ: 'Завидуйте мне, оставшиеся: через пару минут я буду точно знать то, о чем вы только гадаете и чего боитесь'.
КРАЙ: 'Завидуйте мне, оставшиеся: я свободен!'
ОНЛИБЛЭК: Близким людям я оставлю адрес своего 'жж': прочитают и все поймут. Чужим — ничего.
ЛУИЗА: Записки — пошлость и пафос. Согласна с Бэтом — просто, молча, с достоинством.
ХЕЛЬ: Я оставлю записку только на форуме. Вам. Потому что, кроме вас, у меня нет никого и ничего. Вот она: 'Спасибо, что вы у меня были. Общение с вами помогло мне обрести недостающую решимость. Я сделал свой выбор. Теперь я смогу'.
МОРФИУС: Э-эй, дружище! У меня такое ощущение, что твоя записка — не гипотетическая, а самая что ни на есть настоящая. Это так?
КАТЕНОК: Хель, пожалуйста, не молчи! Откликнись…
АЙВИ: Громче кричите.
БЭТ: Красиво. Если это не розыгрыш. Снимаю шляпу.
Глава 13
АТУМ Колдун
Ты снишься мне каждую ночь.
Каждую ночь я раздеваю тебя.
Каждую ночь я проживаю все те ночи, что были у нас с тобой — я знаю, ты помнишь их, как и я, до малейших деталей.
Были ночи изысканной нежности, когда я наполнял ванну чистейшей минеральной водой, добавляя эфирные масла — сандал, эвкалипт, ирис. Пламя свечей отражалось в черном кафеле стен, а твои волосы — живые и душистые, таинственно шевелились, мешаясь с лепестками алых, розовых и белых роз, которые я сыпал в воду горстями, не обращая внимания на шипы, впивавшиеся в ладони.
Были ночи упоительной боли. Помнишь, как боялся ты вначале, как отказывался? Хотя твоя тонкая прохладная кожа давно не девственна — множество шрамов рытвинами бороздят голубые тропинки вен на предплечьях. Как вжимался и покрывался мурашками твой белый живот, когда я лишь слегка царапал его лезвием? Но я целовал рубцы, вздувавшиеся на твоей худой спине под ударами моего стека, я слизывал капельки крови… И ты вынужден был признать, что боль, которая предваряет такие поцелуи, которую венчают такие поцелуи — изысканна и сладка.
Были ночи дурманных тайн и путешествий за пределы. Мы курили кальян со старинными смесями, рецепт которых ты безуспешно пытался у меня выудить, касаясь друг друга лишь краешками губ — передавая мундштук, лишь кончиками пальцев — поглаживая нежную кожу на внутренней стороне локтей и бедер… Мы уплывали в разные стороны, а потом возвращались и смеялись, обретя друг друга, и рассказывали о мирах, которые посетили, путая небесный язык с человеческим.
А помнишь нашу смертельную ночь? Я рассказывал тебе о сэппуку (на простонародном языке — харакири), какое это тонкое и сложное искусство, учить которому начинают с семилетнего возраста. Настоящим самурайским кинжалом из моей коллекции я показывал на тебе, какие бывают виды вскрытия живота: крестообразный, сверху вниз по диагонали или двумя порезами, образующими прямой угол.
Сэппуку — не просто самый болезненный вид самоубийства (солнечное сплетение — клубок нервов). Его символический смысл в том, что это акт предельной искренности — раскрытие всему миру своих сокровенных желаний и намерений. Примерно то же, чем для христиан была предсмертная исповедь — но на порядок эффектнее и обнаженнее.
Я давил на кинжал чуть сильнее, чем в прежние ночи, посвященные БДСМ- играм. Глубокие ровные царапины кровоточили, на миллиметр не достигая слоя мышц. Ужас, настоящий ужас был на твоем лице, в твоих молящих глазах. Еще бы. Ведь за час-полтора до изысканного японского ритуала мы говорили о том, что ты — моя Муза. ('Обещаю тебе, что буду вдохновлять и подбрасывать творческие идеи и с того света. Поэтому не отговаривай меня, будь добр'. - 'Ты и сам не заметил, сколь тонкую вещь сейчас сказал. Бестелесная Муза вдохновляет несравненно сильнее, чем та, что во плоти'. - 'Я рад своей скромной персоной способствовать продуцированию шедевров'. - 'Совсем как у Эгдара По, помнишь? Все безумно любимые им женщины отчего-то умирали молодыми, давая ему повод для изумительных рассказов…')
Но как же ты был мне благодарен, потом, за этот свой ужас.
За то, что я подвел тебя за руку вплотную к твоей возлюбленной, к твоей вожделенной бледненькой девочке-Смерти, позволил заглянуть в ее круглые детские немигающие глаза.
И все это ты променял на тщедушную плоть, на узенькие новорожденные мозги, на крохотный душевный мирок.
Как там у гения? 'Как живется вам с стотысячной, вам, познавшему Лилит…'
Но это не ревность, нет.
Ревности ты от меня не дождешься.
Потому что ты мой. Глупо ревновать гончару слепленный им кувшин ко всем тем, кто восхищается изяществом его линий.
Ты мой.
Не только потому, что я выбрал тебя из всех, искал и ждал долгие годы. Я тебя сделал.
Ты моя Галатея, мой хрупкий самовлюбленный мальчик. Ты говоришь моими словами, моими интонациями, читаешь моих любимых поэтов. Твои стихи — слабое подобие, бледный отсвет моих. И даже выражение капризных губ и наклон головы на фотографиях, которыми ты заполонил свой 'живой журнал', - мои. Ты так же обматываешь тонкий шарф вокруг шеи, предпочитаешь черное, красное и серебряное, и пальцы твои, как и мои, кажется, вот-вот сломаются с сухим хрустом под грузом перстней.
Ты бредишь Древним Египтом, Японией и Серебряным веком.
Любишь Жана Жене и Бодлера.
Ты моя тень — объемная и раскрашенная.
Тень, знай свое место! — повелеваю я тебе, беззвучно и яростно, согласно рецепту из детской сказки.
Место тени — у ног Хозяина. Но ты не желаешь знать свое место, не торопишься падать к моим ступням, послушно замерев и ловя каждое мое движение.
Это я — у твоих ног.
У ног собственной тени.
В мире чувств, видишь ли, нет никакой иерархии. Гений может полюбить ничтожество, титан — смертельно привязаться к пигмею. К слепленной из горсти праха и капли спермы человекоподобной кукле с длинными волосами, нежными шрамами, тонкой кожей. Но много ли радости в подобном открытии?
Это страшно, мой маленький друг.
Прежде мою смуглую кожу украшали только татуировки. Да кусочек бирюзы, вживленный в кожу над левой бровью. Юной голубой бирюзы — в тон глазам. Шрамы? Они казались столь же не эстетичными, что и прыщи.
То было до встречи с тобой. Мальчик, перенявший от меня столь многое, пропитавшийся моими мыслями, интонациями, пристрастиями, превратившийся в мою блеклую копию, в непослушную тень — и сам одарил меня кое-чем. Научил кромсать собственную шкуру от нестерпимой душевной боли.
Два дня назад я переусердствовал с левым предплечьем: лезвие вошло слишком глубоко и задело связки. Теперь плохо слушаются два пальца — средний и безымянный. Груз сигареты им еще под силу, но не более. Они потеряли чувствительность: огромный серебряный перстень с изображением моего тотема — бога-волка Упуата, сделанный на заказ, одеваемый сразу на два пальца и закрывающий целиком фалангу — больше не холодит и не греет.
Сей безрассудный акт я совершил в забытьи.
