Доктор Данилов в сельской больнице - Шляхов Андрей Левонович (читать книги онлайн бесплатно серию книг TXT) 📗
— Я никого не боюсь, я же не отказываюсь подтвердить…
— Это вы сейчас так говорите чтобы отвязаться! А потом скажете, что я все выдумала! Эх вы, а еще…
«Клятву давали?» — подумал Данилов.
— …выглядите как хороший человек! А на самом деле такой же, как они! Тьфу!
Плюнула она не на халат Данилову, а на пол — пустячок, а не так обидно.
— Тамара Семеновна, может, вам успокаивающего?..
— Мне от вас ничего не надо! — выкрикнула Тамара Семеновна и убежала, сотрясаясь от рыданий и качаясь из стороны в сторону.
— Что такое? — из отделения выглянул встревоженный Калымов.
— Ничего особенного, — ответил Данилов, — просто нервы.
— А повод? — Как и положено будущему юристу, Калымов был въедлив.
— Я же говорил, что скрываюсь здесь от алиментов, — подумал Данилов. — Иногда меня находят и бывают эмоции.
Настроение у него испортилось. Идиотская, если разобраться, ситуация: помог людям и получил в награду плевок. Вроде как на пол, но на самом деле — в душу. И ведь он не отказывался, а непременно подтвердил бы, что стояли коллеги над нуждавшимся в срочной помощи пациентом и упоенно грызлись, ввиду чего пришлось призвать их к порядку посредством устного внушения. Но ставить свою подпись на жалобе — это как-то… неприемлемо, что ли. И не из соображений корпоративной этики (она единственная, общечеловеческая, а все остальное от лукавого), а просто потому, что невозможно. Одно дело — доложить о случившемся главному врачу или его заместителям, совсем другое — стать соавтором жалобы.
А если вникнуть, то какая разница в том, как и когда подтвердить правдивость написанного — подписью на жалобе или ответом на вопрос? В сущности, никакой. Почему бы тогда и не подписать? Потому что не годится врачу жаловаться вместе с родственниками на другого врача, пусть и обоснованно? Значит, все-таки «ворон ворону глаз не выклюет»…
Какой-нибудь гений психоанализа, восседающий в респектабельном, снизу доверху увешанном дипломами кабинете, расспросив Данилова, сумел бы авторитетно и убедительно разложить все по полочкам. Но во-первых, в Монаково не было психоаналитиков (вообще никаких), во-вторых, отлежав некоторое время в психиатрической клинике, Данилов зарекся иметь дело с психиатрами, психотерапевтами и психоаналитиками. Поэтому пришлось решать философскую проблему, беседуя с самим собой, а это не самый действенный метод.
В конце концов Данилов сформулировал свое кредо так: «Я за правду, но я не ябеда». Но он сразу же погряз в раздумьях насчет того, что можно называть ябедничеством, а что нельзя.
Но в хирургию очень удачно (если можно так выразиться применительно к ситуации) привезли парня с перфорировавшимся аппендицитом, и Данилову стало не до философии. Противный осадок, правда, на душе остался, который бывает у людей прямо ни в чем не виноватых, но косвенно причастных.
Утром, как только пришел Дударь, Данилов отправился в административный корпус к Елене Михайловне, приходившей на работу ни свет ни заря, самой первой. Там он рассказал не только о самом происшествии, но и о том, что возможны последствия в виде жалобы в прокуратуру, что супруга пациента настроена весьма решительно.
Елена Михайловна слушала не перебивая, только ахала и качала головой — когда понимающе, а когда и осуждающе. Когда Данилов закончил, она поблагодарила его за сознательность и пообещала «поотрывать головы» Тишину и Бутакову. Данилов подумал, что хуже оба они от этого работать не станут, поскольку головы используют исключительно для ношения колпаков. Тишин, пытаясь компенсировать свой невысокий рост, предпочитал колпаки высокие, накрахмаленные от души, которые шутники называют поварскими, а Бутаков носил на голове смятую зеленую шапочку, в тон своей пижаме.
«Все — точка! — сказал себе Данилов, выйдя из административного корпуса. — Feci, quod potui, faciant meliora potentes!» («Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше» — лат.)
Настроение, однако, не улучшилось, и приятного чувства, обычно сопутствующего выполнению того, что должен, тоже не было. Захотелось ужасного: напиться как следует и податься в охранники, в прекрасную профессию, где не существует ни философско-моральных проблем, ни прочих напрягов. Жизнь становится простой, как три копейки (была когда-то такая монетка). Пропуск есть — проходи, пропуска нет — давай стольник и проходи, нет ни пропуска, ни денег — не пущу! И еще охранники порой ворчат, жалуясь на жизнь и не понимая своего счастья.
Под воздействием морозного воздуха желание уйти в охранники быстро исчезло, чего нельзя было сказать о желании выпить. «Хрен тебе, Вольдемар! — обломал себя Данилов. — Ты теперь можешь пить, только пребывая в хорошем или хотя бы нейтральном расположении духа. Надираться в депрессии тебе категорически противопоказано!»
Искушение немного посопротивлялось, но к моменту ухода с работы пропало окончательно.
Данилов сдался Дударю, попрощался с интернами, которые сегодня уезжали в Тверь, и направился было в раздевалку, но в коридоре его перехватила Мартыничева.
В левой руке она держала пакет с полустершейся надписью «METRO». Там, судя по виду, лежало что-то увесистое, похожее размерами на пачку бумаги формата А4.
«Это жалоба такая? — ужаснулся про себя Данилов. — Или сотня копий во все-все-все инстанции, включая Европейский суд по правам человека и Всемирную медицинскую ассоциацию?»
— Здравствуйте, Владимир Александрович, а я жду и думаю, вдруг вы уже домой ушли! — обрадовалась она. — В общежитие как-то неудобно, да и потом вы спать, наверное, сразу ложитесь…
Данилов не стал удивляться и спрашивать, откуда Тамаре Семеновне известно, где он живет. В Монакове такой вопрос звучал бы глупо.
— Доброе утро, Тамара Семеновна, — ответил он. — Как ваш муж?
— Спасибо, ночью спал, нога побаливает, правда. Владимир Александрович, а можно вас сюда, в уголочек?
— Можно, — согласился Данилов.
Они отошли.
— Вы меня, Христа ради, извините, я вчера вела себя как последняя дура! — взмолилась Тамара Семеновна. — Нервы сдали, вот и понесло меня… У меня же щитовидка, чуть что — так сразу в слезы. Не сердитесь, умоляю! Я всю ночь не спала, себя корила — вы мне помогли, а я вам нагрубила, да еще и под ноги плюнула!
— Не переживайте вы так, Тамара Семеновна, все нормально. — Данилов постарался улыбнуться как можно радушнее. — Нервный срыв в подобной ситуации естественен, и я это прекрасно понимаю. Руководство я, кстати говоря, поставил в известность. Может, меры какие примут.
— Горбатого только могила исправит, — отмахнулась Тамара Семеновна. — Так вы на меня не сердитесь?
— Нет.
— Нисколечко?
— Нет, — рассмеялся Данилов. — Хотите, на руководстве по анестезиологии поклянусь?
— Я вам верю, — посветлела лицом Тамара Семеновна, поняв, что Данилов действительно не сердится. — Спасибо, Владимир Александрович. Если так, тогда примите, пожалуйста, маленький подарок.
— Подарок? — Чего-чего, а этого Данилов не ожидал.
— Пустяк, но от чистого сердца. Если вы не возьмете, я буду переживать и думать, что вы все еще сердитесь, — зачастила Мартыничева, пихая в руки Данилову пакет. — Свое, домашнее, не покупное какое-нибудь…
— Сало, что ли? — догадался Данилов.
В Монаково сало традиционно заворачивали в полотенца или какую-то другую чистую материю, чтобы оно не задыхалось.
— Сало, сало, свое, домашнее!
— Да тут килограмма три, если не больше, — оценил Данилов, взвешивая пакет в руке. — Слишком шикарный подарок, вы не находите?
— Сто грамм нести — только позориться! — ответила Тамара Семеновна. — Дед мой говорил, что гостинец должен быть не на один зубок. Сейчас придете домой, нальете себе водочки холодной с устатку, отрежете сальца…
— …и понесется душа в рай! — закончил Данилов, поняв, что отказаться не удастся, а если и удастся, то выглядеть это будет так, будто он все же сердится, и потому лучше не отказываться. — Спасибо вам…
