Жутко громко и запредельно близко - Фоер Джонатан Сафран (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗

Я спросил: «Вы знали моего папу?» Он откинулся на стуле и сказал: «Возможно. Как его звали?» — «Томас Шелл». Он задумался. Мне не понравилось, что ему пришлось задуматься. «Нет, — сказал он. — Шеллов среди моих знакомых нет». — «Не было». — «То есть?» — «Он умер, так что уже и не будет». — «Мои соболезнования». — «Но вы не могли его не знать». — «Нет. Я абсолютно уверен». — «Вы его знали».

Я сказал: «Я нашел конверт с вашим именем и думал, что, может, он вашей жены, то есть бывшей жены, но она сказала, что нет, а вас зовут Уильям, а до «у» я бы еще долго не дошел…» — «Жены?» — «Я был у нее, и она мне про вас сказала». — «Где был?» — «В самом узком доме Нью-Йорка». — «Как она?» — «В каком смысле?» — «Вообще». — «Грустила». — «Почему ты решил?» — «Она была грустной». — «Что она делала?» — «Ничего. Уговаривала меня поесть, хотя я сказал, что не голоден. Там еще кто-то был в другой комнате, когда мы разговаривали». — «Мужчина?» — «Ага». — «Ты его видел?» — «Один раз он прошел мимо двери, а так, в основном, кричал». «Кричал?» — «Жутко громко». — «Что кричал?» — «Я не вслушивался». — «Что-нибудь угрожающее?» — «Это как?» — «Пугающее?» — «Я хочу знать про папу». — «Когда это было?» — «Восемь месяцев назад». — «Восемь месяцев назад?» — «Семь месяцев и двадцать восемь дней». Он улыбнулся. «Почему вы улыбаетесь?» Он уткнулся в ладони, как будто хотел заплакать, но не заплакал. Он поднял на меня глаза и сказал: «Этим мужчиной был я».

«Вы?» — «Восемь месяцев назад. Да. Я думал, ты говоришь про только что». — «Но у него не было бороды». — «Он отрастил бороду». — «И очков». Он снял очки и сказал «Он изменился». Я подумал про пиксели и падающее тело, и как чем оно к тебе ближе, тем труднее его разглядеть. «Почему вы кричали?» — «Долгая история». — «Я могу долго слушать», — сказал я, потому что хотел знать все, что приближало меня к папе, даже то, что могло причинить боль. «Очень долгая». — «Пожалуйста». Он закрыл блокнот, лежавший у него на столе, и сказал: «Долгая-предолгая».

Я сказал: «Правда, странно, как восемь месяцев назад мы были в одной квартире, а теперь мы в этом офисе?»

Он кивнул.

«Странно, — сказал я. — Мы были запредельно близко».

Он сказал «Так что там за история с конвертом?» — «Не с конвертом, а с тем, что было внутри…» — «Что же там было?» — «Вот что». Я потянул за веревочку у себя на шее и передвинул ключ от нашей квартиры за спину, а папин ключ — на карман комбинезона с биографией мистера Блэка над пластырем и над сердцем. «Можно посмотреть?» — спросил он. Я снял веревочку с шеи и отдал ему. Он повертел ключ и спросил: «На конверте было что-нибудь написано?» — «Только «Black»». Он поднял на меня глаза. «Ты его нашел в синей вазе?» — «Бабай!»

Он сказал: «Невероятно». — «Что невероятно?» — «Такого просто не бывает». — «Какого?» — «Я уже два года пытаюсь найти этот ключ». — «А я уже восемь месяцев пытаюсь найти замок». — «Значит, мы два года ищем друг друга». Наконец-то я мог задать мой самый главный вопрос: «От чего он?»

«От сейфа в банке». — «А папа при чем?» — «Папа?» — «В этом же все дело: я нашел ключ в папиной кладовке, но папа умер, и не у кого было спросить, от чего он, вот я и начал искать». — «Ключ был в кладовке?» — «Да». — «В высокой синей вазе?» Я кивнул. «С этикеткой на донышке?» — «Я не знаю. Этикетки я не заметил. Не помню». Будь я один, я бы себе наставил огромный синяк. Во все тело.

«Почти два года назад у меня умер отец, — сказал он. — Пошел на медицинский осмотр, и врач сказал, что ему осталось два месяца. Через два месяца он умер». Я не хотел слышать про смерть. Все только о ней и говорили, даже когда говорили не о ней. «Надо было что-то делать с его вещами. Книгами, мебелью, одеждой». — «Разве вам не хотелось все сохранить?» — «Мне хотелось от всего избавиться». Я подумал, что это странно — мне, кроме папиных вещей, ничего в жизни не хотелось. «Короче говоря…» — «Не надо говорить короче». — «Я устроил распродажу. И зачем-то на ней остался. Надо было нанять продавца. Или раздать все бесплатно. А так пришлось самому говорить, что по дешевке его вещи не уступлю. Ни его свадебный костюм Ни его темные очки. Это был один из худших дней моей жизни. Может быть, наихудший».

«Вы в порядке?» — «Совершенно. Хотя два этих года мне дались нелегко. Я не был близок с отцом». — «Вас не обнять?» — «Ну, вот еще». — «Почему нет?» — «Что почему нет?» — «Почему вы не были близки с вашим папой?» Он сказал: «Долгая история». — «Расскажите уже, пожалуйста, про моего папу».

«Отец стал писать письма, когда ему сказали про рак. Раньше он их нечасто писал. Может, вообще никогда. Но два последних месяца писал как одержимый. Каждую свободную минуту». Я спросил, почему, хотя вообще-то хотел спросить, почему я тоже стал писать письма, когда папа умер. «Он прощался. Написал даже случайным знакомым. Как будто заболел не раком, а письмами. На днях у меня была деловая встреча с одним человеком, и вдруг посреди разговора он спросил, не прихожусь ли я родственником Эдмунду Блэку. Я сказал, да, это был мой отец. Он сказал: «Мы с вашим отцом оканчивали одну школу. Незадолго до смерти он мне прислал удивительное письмо. На десяти страницах. Я и тогда-то едва его знал. А потом пятьдесят лет мы вообще не общались. Но ничего подобного я в своей жизни не читал». Я спросил, можно ли мне посмотреть. Он сказал «Оно очень личное». Я сказал, что мне это важно. Он сказал: «Там есть и о вас». Я сказал, что понимаю.

«Я взял отцовский «Ролодекс» [83]…» — «Что это?» — «Телефонная книжка. Я позвонил всем. Его двоюродным братьям, партнерам по бизнесу, людям, о которых даже не слышал. Он написал каждому. Всем до одного. Кто-то соглашался показать мне его письмо. Кто-то — нет».

«Что же вы обнаружили?»

«Самое короткое уместилось в одно предложение. Самое длинное — на двух десятках страниц. Были письма почти как пьесы. И были с вопросами к тем, кому он писал». — «Какого типа вопросами?» — «Знала ли ты, что я любил тебя в то лето в Норфолке?», «Удержат ли с них налог, если я им завещаю вещи, допустим, пианино?», «Почему горят лампочки?». — «Это я мог бы ему объяснить». — «Можно ли по правде умереть во сне?»

Были смешные письма. То есть по-настоящему остроумные. Я не знал, что он умел так острить. Были философские. Он писал о том, как радовался и как грустил, о вещах, которые хотел сделать, но не сделал, и о вещах, которые сделал, но не хотел».

«А вам он разве не написал?» — «Написал». — «О чем?» — «Я не мог заставить себя прочесть. Несколько недель не мог». — «Почему не могли?» — «Было слишком больно». — «Мне было бы жутко интересно». — «Моя жена, бывшая жена, сказала, что я просто болван». — «Вместо сочувствия?» — «Но она была права. Это был каприз. Блажь. А я ведь уже не ребенок». — «Да, но вы его ребенок».

«Но я его ребенок. Правда. О чем я? Короче говоря…» — «Не говорите короче», — сказал я, потому что хоть мне и хотелось, чтобы он рассказывал о моем папе, а не о своем, мне так же хотелось, чтобы его рассказ длился как можно дольше, потому что я боялся конца. Он сказал: «Я его прочел. Наверное, я ждал каких-то откровений. Не знаю. Сердитых слов или извинений. Чтобы все вдруг увидеть по-новому. Но оно было скупым. Просто инструкция, а не письмо, если ты меня понимаешь». — «Ну, типа». — «Не знаю. Может, и глупо, но я ждал, что он попросит прощения, скажет, что любит меня. Последнее прощай. А там ничего. Даже «Я люблю тебя» нет. Завещание, страховой полис — все эти отвратительные канцелярские подробности, о которых и вспоминать-то не хочется, когда кто-нибудь умирает».

«Вы расстроились?» — «Я рассердился». — «Обидно все-таки». — «Нет. Ничего обидного. Я много про это думал. Постоянно. Отец ввел меня в курс своих дел и кое-что поручил закончить. Он был ответственным. Хорошим. Дать волю эмоциям легко. Всегда можно устроить сцену. Вспомни меня восемь месяцев назад? Это было легко». — «Судя по крику, не очень». — «Элементарно. Подъемы и спады — это снаружи, не так важно». — «А что же важно?» — «Быть ответственным важно. Быть хорошим».