Бита за Рим (Венец из трав) - Маккалоу Колин (мир книг TXT) 📗

— По-моему, ты просто глупа, — надменно ответствовала Сервилия.

Упрямый ослик! Но Ливия Друза не сдавалась:

— Супружество — дело сугубо личное, дитя мое. Неприязнь к мужу или жене — бремя, которое очень нелегко нести. В супружестве люди беспрерывно соприкасаются. А когда человек вызывает у тебя неприязнь, то тебе очень не хочется, чтобы он тебя касался. Это-то тебе понятно?

— Мне не нравятся ничьи прикосновения, — отчеканила Сервилия.

— Будем надеяться, что так будет не всегда, — с улыбкой ответила мать. — Меня, к примеру, вынудили выйти за человека, прикосновения которого были мне неприятны. Человека, который сам был мне неприятен. Так оно осталось по сию пору. Однако результатом этого брака стало появление иных чувств: я люблю тебя, люблю Лиллу. Как же мне не любить твоего папу хотя бы чуть-чуть, если он способствовал появлению на свет тебя и Лиллы?

На лице Сервилии появилось выражение неприкрытого отвращения.

— Как же ты глупа, мама! Сперва ты говоришь, что папочка тебе неприятен, а потом выясняется, что ты его любишь. Чепуха какая-то!

— Нет, это очень по-человечески, Сервилия. Любовь и приязнь — очень разные чувства.

— Ну а я намерена чувствовать любовь и приязнь к мужу, которого подберет для меня папочка, — с ощущением превосходства объявила Сервилия.

— Надеюсь, время подтвердит твою правоту, — сказала Ливия Друза и попробовала сменить тему этого тяжелого разговора. — Сейчас я, к примеру, очень счастлива. Сказать почему?

Черная головка склонилась на бок; поразмыслив, Сервилия покачала головой, умудрившись одновременно согласно кивнуть.

— Я знаю причину, не знаю только, подходящая ли она для счастья. Ты счастлива, потому что живешь в этой отвратительной дыре и собираешься родить. — Черные глаза блеснули. — И потом, у тебя, кажется, завелся дружок.

На лице Ливии Друзы отразился ужас. Выражение это было настолько ярким в своей затравленности, что ребенок вздрогнул от удивления и предвкушения забавы; удар был нанесен наугад и объяснялся всего лишь страданием самой девочки, не имеющей друзей.

— Конечно, у меня есть дружок! — вскричала мать, стараясь не выглядеть напуганной. Она через силу улыбнулась. — Он беседует со мной изнутри.

— Моим другом ему не бывать, — сказала Сервилия.

— О, Сервилия, не говори таких вещей! Он будет самым лучшим твоим другом — так всегда бывает с братьями, уж поверь мне!

— Дядя Марк — твой брат, однако именно он заставил тебя выйти замуж за моего папочку, который был тебе так неприятен.

— И все же это не ослабило нашей дружбы. Братья и сестры вместе растут. Они знают друг друга лучше, чем кого-либо из посторонних, и учатся симпатии друг к другу, — с теплотой в голосе объяснила Ливия Друза.

— Разве можно научиться симпатии к человеку, который тебе неприятен?

— Тут ты ошибаешься. Можно, если постараться.

Сервилия фыркнула:

— В таком случае почему ты не научилась симпатизировать папочке?

— Потому что он мне не брат! — вскричала Ливия Друза, теряясь в догадках, куда их заведет этот разговор.

Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? А потому, сообразила мать, что она — дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. То есть хитрее.

— Сервилия, — проговорила она, — единственное, чего я для тебя хочу, — это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу заставлять тебя выходить замуж за неприятного тебе человека.

— А вдруг тебя не окажется рядом при моем замужестве?

— Это по какой же причине?

— Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?

— Моя мать — это совсем другое дело, — печально промолвила Ливия Друза. — Как тебе известно, она еще жива.

— Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, — сказала девочка.

— От кого ты слышала об этом?

— От папочки.

— Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».

— Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка.

Ливия Друза заставила себя сохранить серьезность.

— Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, ты сама никогда не забудешь, что ты патрицианка?

— Никогда! — выкрикнула дочь. — Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой папа.

— Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.

— Мы все время беседовали.

Ложь Сервилии оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Оба родителя не обращали на девочку внимания, и она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который казался ей более важной, более необходимой для нее персоной, нежели Ливия Друза. Все ее детские мечты сводились к тому, что она вздыхала по отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилии казалось, что именно отец, а не дядя Марк и уж конечно не никчемный италик Силон говорит так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется забыть навсегда.

— Что ж, Сервилия, — поспешила с ответом Ливия Друза, — я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя по-взрослому, когда он вернется домой, и вы снова будете с ним разговаривать. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, — это тайна, не подлежащая разглашению. Это наш секрет.

— Почему? Разве он этого не знает?

Ливия Друза нахмурилась, не зная, что ответить.

— Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то ты должна знать, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой папа не принадлежит к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.

— Мы с ним никогда не тратим время на то, чтобы обсуждать тебя, — пренебрежительно бросила Сервилия. — Нас занимают более важные вещи.

— Для семилетней девочки ты неплохо умеешь наносить обиды.

— Папочку я никогда не обижала, — отчеканила семилетняя девчонка.

— Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала — или попыталась сказать тебе сегодня, — должно остаться между нами. Я раскрыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь с моей исповедью так, как подобает римской патрицианке, — бережно.

Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в состоянии необычайного воодушевления.

— О, как чудесно поболтать без Квинта Сервилия! — с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот — своего презрения к нему.

Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему выражать свое согласие вслух, Друз пропустил сие замечание мимо ушей.

— Что довело тебя до кипения? — спросил он Силона.

— Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись, какая предпринималась когда-либо прежде, и вот теперь собираются изменить процедуру! — Силон выразительно воздел руки к небу. — О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок теперь мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода из положения, нежели отделение и война с Римом.

Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него.

— Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии будет спасено мирными средствами — я, по крайней мере, всеми силами буду способствовать этому.

— Знаю-знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война — вовсе не то, чего бы мне хотелось. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.