Знаменитые авантюристы XVIII века - Коллектив авторов (книги полностью бесплатно .TXT) 📗
— Я его знал и очень уважал. Я был молод, но понимал, какая честь для меня быть принятым в кругу этих великих людей. Мне представляется, что все это было вчера, хотя прошло уже много лет с тех пор. И теперь в вашем присутствии мое ничтожество перед ними нисколько меня не унижает: я охотно соглашаюсь быть младшим в человечестве.
— И вы были бы, без сомнения, счастливее, чем если бы были старшиной человечества. Смею спросить вас, какому роду литературы вы посвящаете ваши труды?
— Никакому. Но со временем, быть может, и посвящу себя литературе. Пока я только читаю, учусь да путешествую и по дороге развлекаюсь изучением человека.
— Это хорошее средство, чтобы его узнать. Только эта книга слишком обширна. Гораздо легче достигнуть той же цели, изучая историю.
— Конечно, если бы только она не лгала. А то нет возможности быть уверенным в фактах. Вдобавок история — скучная вещь, а во время скитаний по белому свету развлекаешься. Гораций, которого я знаю наизусть, служит мне путеводителем.
— Вот и Альгаротти тоже набил себе голову Горацием. Вы, конечно, любите поэзию?
— Это моя страсть.
— А сами вы много написали сонетов?
— Десять или двенадцать таких, которые мне самому нравятся, и, пожалуй, тысячи две или три таких, которых я и сам не читаю.
— Итальянцы без ума от сонетов.
— Да, у нас сильно развита эта наклонность изливать мысли в гармонической форме. Сонет — вещь трудная; надо уложить какую бы то ни было мысль непременно в четырнадцати строфах, не укорачивая и не растягивая ее.
— Настоящее прокрустово ложе! От этого-то у вас и мало хороших сонетов. У нас их не пишут, но таково уже свойство нашего языка.
— И свойство вашего французского гения. Вообще принято думать, что растянутая мысль должна утратить свою силу и свой блеск.
— А вы разве с этим не согласны?
— Извините, дело в том, какова идея. Острое слово, например, недостаточно для сонета; оно как в итальянском, так и во французском языке годится только для эпиграммы.
— Кто у вас самый любимый из итальянских поэтов?
— Ариосто. Я не могу даже сказать, что люблю его больше других, потому что это единственный поэт, которого я люблю.
— Но, однако же, вы знакомы и с другими?
— Я, кажется, всех читал, но все они бледны перед Ариосто. Когда пятнадцать лет тому назад я прочел все ваши неблагоприятные отзывы о нем, я сказал себе, что вы непременно перемените ваше мнение, когда хорошенько перечитаете его.
— Покорно вас благодарю, вы думаете, что я его вовсе не читал? Нет, я читал его, но я был молод, я знал итальянский язык слишком поверхностно и вдобавок был пропитан предубеждениями итальянских критиков, почитателей Тассо. Вот тогда-то я и имел несчастие высказать мнения, которые, конечно, считал за свои собственные, но которые на самом деле были только эхом чужих, повлиявших на меня взглядов. Я обожаю вашего Ариосто.
— Ах, г. Вольтер, вы дали мне свободно вздохнуть! Только ради Бога, распорядитесь изъять из обращения ту книгу, в которой вы так зло осмеяли этого великого человека.
— Э, к чему это, когда и без того все мои книги изъяты из обращения. А вот лучше я сейчас покажу вам, до какой степени я изменил свой взгляд на Ариосто.
И к великому изумлению Казановы, Вольтер начал читать наизусть, в подлиннике, отрывки из 34-й и 35-й песни поэмы Ариосто, именно те места, где происходят беседы Астольфа с апостолом Иоанном. Вольтер читал верно, точно, не пропуская ни одного стиха, не делая ни одной ошибки в произношении стихов. Потом он ярко выставил все прелести ариостовского стиха. Казанова был вне себя от удивления. Это была настоящая лекция об Ариосто, с учеными комментариями, которая сделала бы честь любому итальянскому ученому критику.
— Я изумлен, — воскликнул он, — и я оповещу о моем изумлении всю Италию!
— А я, в свою очередь, — сказал Вольтер, — оповещу всю Европу о том, что считаю себя обязанным восстановить значение одного из величайших гениев, каких она произвела.
По окончании чтения г-жа Дени, племянница Вольтера, спросила Казанову, что он думает о цитированных местах поэмы, считает ли их самыми лучшими.
Казанова отвечал, что эти места прекрасны, но не самые лучшие, и на вопрос Вольтера, какое место поэмы он считает самым блестящим, он отвечал:
— Тридцать шесть последних стансов 23-й песни, в которых поэт описывает, как Роланд сходит с ума. С тех пор, как мир существует, никто еще не знал, как именно люди сходят с ума, кроме Ариосто, который сам помешался к концу своей жизни. Эти стансы производят ужасающее впечатление, и вы сами, г. Вольтер, я уверен в том, читали их с трепетом.
— Да, я вспоминаю эти стихи. Они внушают ужас к чувству любви. Надо будет их перечитать.
Г-жа Дени предложила Казанове прочесть это место, и он изъявил согласие.
— А вы дали себе труд даже выучить это место наизусть? — спросил его Вольтер.
— Скажите лучше удовольствие, потому что какой же это труд? Начиная с пятнадцатилетнего возраста, я редкий год не прочитывал Ариосто по два и по три раза. Это обратилось у меня в настоящую страсть, и нет ничего мудреного, что поэма отчеканилась у меня в памяти механически, без малейшего усилия. Я знаю ее всю, за исключением разве только длинных родословных да исторических тирад — и утомительных, и не затрагивающих сердца. Из других поэтов я с таким же рвением читал только Горация; но его послания часто имеют самый прозаический оборот, так что в этом отношении даже Буало стоит выше него.
Племянница Вольтера приступила к Казанове с настойчивою просьбою прочесть те 36 стихов Ариосто, которые наш герой считал лучшими в его знаменитой поэме. Казанова начал свою декламацию. На него это место поэмы всегда производило большое впечатление, на этот же раз особенность обстановки подействовала на него до такой степени, что при последнем стихе он и сам не мог сдержать хлынувших слез, да и все слушатели расчувствовались и плакали, даже рыдали. Вольтер с жаром обнял искусного декламатора.
— Я всегда утверждал, — проговорил Вольтер, — что весь секрет, чтобы заставить людей плакать, состоит в том, чтобы самому заплакать. Только надо, чтобы слезы были искренние, настоящие, чтобы душа была глубоко растрогана. Благодарю вас, — прибавил он, обращаясь к Казанове и снова обнимая его, — и обещаю завтра же продекламировать вам это место и расплакаться так же, как вы сегодня.
И он сдержал слово.
— Странно, — заметила г-жа Дени (племянница Вольтера), что столь нетерпимый Рим до сих пор не занес певца Роланда в свой «Index» (список запрещенных книг).
— Наоборот, — заметил Вольтер, — Лев X учредил эту меру, заранее предав отлучению всякого, кто осмелится осудить Ариосто. Две аристократических фамилии — Медичи и д’Эсте были в свою очередь заинтересованы в том, чтобы защищать его. А без этого покровительства достаточно было бы, например, одного стиха, в котором поэт допустил слова: «puzza forte» (страшная вонь), чтобы вся поэма подверглась запрету.
— Я думаю, — заметил в свою очередь Казанова, — что больше всего ропота возбудил тот стих Ариосто, в котором он высказывает сомнение в воскресении людей и в кончине мира. Он описывает, как Африкан толкает пустынника на камень; тот разбивается насмерть и остается лежать как бы во сне, от которого пробудится, «может быть», только в день судный. Это «может быть», вставленное сюда просто как риторическое украшение или как дополнение к мере стиха, возбудило много криков; сам поэт, если бы был жив, немало посмеялся бы над этими возгласами негодования.
— А жаль, — заметила г-жа Дени, — что Ариосто часто прибегает к таким риторическим фигурам.
— Перестаньте, пожалуйста, — прервал ее Вольтер, — все эти фигуры у него полны ума и соли. Все это блестки, которыми его изящный вкус украсил его произведение. После того говорилось еще о многом, преимущественно о литературе. Узнав от Казановы, что он недавно участвовал где-то в любительском спектакле, Вольтер предложил ему устроить такой же спектакль с его участием. Казанова отвечал, что собирается немедленно покинуть Женеву. Вольтер горячо протестовал, заявил, что сочтет себя обиженным, если Казанова не продлит своего визита, по крайней мере, на неделю.
