Львиное Око - Вертенбейкер Лейла (читать полностью книгу без регистрации TXT) 📗

Оперная карьера Герши достигла своего апогея, когда ее заметил этот великий белокурый бестия Шаляпин, которому вскоре предстояло петь в паре с мисс Фаррар. «Ты моя, Мата Хари», — взревел он своим basso profundo [52], но Герши не по душе была такая звероподобная непосредственность в выражении нежных чувств. Нетерпеливый влюбленный быстро переключил свое внимание на другой предмет, задолго до того, как приезд жены-итальянки с многочисленным потомством положил конец его любовным исканиям.

Всякий раз, когда Герши уступала зову плоти, ей нужно было, чтобы акт этот происходил под знаком любви. Думаю, что настоящих любовников у нее было немного. Под влиянием легкого чтива, с помощью которого она пыталась развить свой ум, теоретически она отдавала предпочтение литературному герою, этакому нордическому Лотарио (который, как впоследствии становилось известно читателям, оказывался младшим сыном британского герцога). Но на практике ей нравились мужчины в летах, и она не в силах была устоять перед холеными бородками.

Юноши наподобие Педро Морено не имели у нее никакого успеха. Познакомившись с Герши в Монте-Карло, Педро, вздыхая, следовал за ней повсюду. Он устраивался в театральной ложе, до тех пор пока в одной из стран Центральной Америки не происходила очередная революция, и тогда исчезал. Этот настырный латиноамериканец с напомаженными волосами еще не успел стать символом «опасного мужчины» благодаря лентам с участием кинозвезды Валентино, носил облегающие фигуру костюмы, и единственный след, который он оставил в жизни Герши, это пятна от бриолина на спинках стульев в ее парижской квартире и роскошные меха, которые он ей дарил. Вспоминая о нем, она вскидывала руки в жесте досады и отчаяния. Его преданность и щедрость были вознаграждены лишь благосклонностью одной из индусских девушек-танцовщиц.

Другим поклонником, добивавшимся ее расположения, был Андраш, венгерский граф, увидевший Герши во время ее выступления в Маракеше. Номера его находились напротив номеров, занимаемых Герши. Я не раз видел этого живописного юношу — элегантного, затянутого в корсет и довольно привлекательной внешности. Каждый день Герши получала десятки роз, и в каждую коробку с цветами была вложена белая карточка, увенчанная короной, на которой было выведено: «Du bist wie eine Blume» [53].

Герши нравился этот безыскусный марокканский город, окруженный горами, с узкими улицами, широкими бульварами, женщинами в паранджах, — город, залитый лениво катящимся по небосклону солнцем, где время, казалось, не имеет предела.

— Я никогда еще не испытывала чувства лени, — восторженно заявила Герши. — Никогда прежде не ощущала, что не имеет никакого значения, добьюсь я чего-то или нет. Это восхитительное чувство, когда понимаешь, что грезить ничем не хуже, чем жить.

Письмо от графа, которое ей принесли вместе с розами, доставило Герши удовольствие, потому что оно тоже принадлежало миру грез. Он признавался в любви и сообщал, что покидает Маракеш, так и не встретившись с нею. «Весь день и всю ночь я пребываю у себя в комнате или на балконе, — писал он на своем витиеватом немецком языке. — Пребываю с единственной надеждой — увидеть вашу тень на портьере. Вы двигаетесь словно львица. Я люблю вас. Я вас так люблю, что, хотя и избалован вниманием женщин, не смею с вами заговорить. Вы живете в моих мечтах, и когда пробьет час, я найду вас. И тогда, о королева моего сердца, наступит конец света. А пока я посылаю вам цветы, которые расскажут вам о моей любви. Андраш».

— Он даже не был на моих выступлениях. Он влюблен в мою тень, — ужасно польщенная, проговорила Герши.

В тот вечер у нее появились рези в животе. Стены отеля были каменные, и я не слышал ее. Подползши на четвереньках к двери в прихожую, она едва успела открыть ее, прежде чем рухнуть на пол. Ее обнаружил ночной сторож. Она мотала головой словно большой пес, и сторож в испуге бросился вниз по лестнице, чтобы позвать управляющего. Тот пришел в ковровых туфлях алого цвета — таких огромных, каких я в жизни не видывал. Борода его была спрятана в белый полотняный мешочек. Мы уложили Герши в постель и вызвали доктора-туземца.

При виде его Герши вскрикнула. Он был саженного роста, с черной повязкой на одном глазу и походил на пирата. Он успокоил ее, говоря на плохом французском, обращался к ней на «ты» и словно с ребенком. Осмотрев ее, врач установил, что это приступ аппендицита, и предложил Герши немедленно сделать операцию.

— Я… не… хочу, — проговорила она, судорожно глотая воздух и от боли поджимая колени к подбородку. По лбу ее катился пот. — Не хочу… чтобы остался… шрам.

Врач заявил, что иначе она умрет, но Герши твердила одно:

— Je ne veux pas… je ne veux pas… je ne veux pas [54].

— Любовь моя, дорогая, — произнес я. — Ты должна. Иначе можешь умереть.

— Нет, нет, нет!

— Но нужна операция!

— Je ne veux pas… je… ne… veux… pas!

Я отменил операцию, не желая уродовать ее гибкое тело против ее воли, хотя смертельно боялся, что тем самым обрекаю Герши на смерть. Несколько дней Герши пролежала в постели со льдом на животе, принимая болеутоляющие средства. Лицо у нее пошло пятнами, стало безобразным, дыхание затрудненным. Дни и ночи я сидел у ее кровати на стуле. Выяснилось, что в этом заброшенном на край света городе есть еще один доктор, бельгиец, но управляющий гостиницей стал уверять, что тот употребляет гашиш и ненадежен. И все же я послал за ним.

Когда он откинул простыни, чтобы осмотреть Герши, я увидел, что у него трясутся руки, и велел ему уйти.

— Она непременно умрет, — хмуро заявил доктор, сунув в карман свой гонорар. — Такова воля Аллаха. В этих краях он властелин. И он очень недобрый к неверным.

Каждый вечер, когда с минарета раздавался клич муллы, созывающего правоверных, я поворачивался к Мекке и просил Аллаха пощадить Герши, или ночью возле ее постели, на которой она металась в бреду, опускался на тощие колени и молился Пресвятой Деве. Если бы я только знал, какая жертва нужна Шиве, то принес бы и эту жертву.

Пока Герши находилась между жизнью и смертью, труппа жила в Маракеше, бездельничая и тратя уйму денег. Выступления в Касабланке пришлось отменить, но я сообщил своим подопечным, что мы, возможно, поедем в Рабат. Одна из индусских танцовщиц осела в арабском борделе, а лучший наш барабанщик стал туземцем и заявил, что никуда отсюда не уедет. Все это для меня не имело никакого значения, пока жизнь Герши была в опасности, но, как только она пошла на поправку, я забеспокоился. Финансовое положение наше было сложным, до начала представлений следовало подыскать нового барабанщика и танцовщицу.

— Ты сможешь путешествовать? — озабоченно спросил я у Герши в конце третьей недели. — Если не доберемся до Рабата, то вылетим в трубу.

— Конечно, — сказала она, но, когда попыталась пройти по комнате, выяснилось, что Герши еще слишком слаба. Я организовал что-то вроде каравана и велел приготовить для нее носилки. Так ей было бы проще передвигаться. Едва мы очутились за пределами города, на равнине, Герши ожила и заявила, что здорова. Через день она не только пришла в себя, но даже похорошела. На щеках ее вновь заиграл румянец, от продолжительного поста бедра и ноги похудели и вырисовывались великолепные очертания ее фигуры. Настроение у Герши поднялось, и на носилках чаще всего путешествовал я сам.

Один из погонщиков разрешил ей управлять упряжкой, объяснив, что она вовсе не женщина, что в ней душа юноши. Даже отвратительная арабская пища, которая большинству из нас была не по вкусу, вполне ее устраивала. Когда мы добрались до Рабата, Герши настолько похорошела, что и шейх, и адмирал нашли ее неотразимой.

Вот когда с нами едва не приключилась настоящая беда. Герши бесстыдно разжигала страсть в марокканском шейхе с шелковистой черной бородой, и, когда он объявил, что намерен взять ее в свой гарем, если потребуется, то насильно, девочка моя рассмеялась, словно услышав лестный комплимент. На следующий день полиция уведомила ее, что разрешение на выезд из страны аннулировано.