Дунай. Река империй - Шарый Андрей Васильевич (библиотека книг .TXT) 📗

Винцент Кацлер. Сдача крепости Комаром в августе 1849 года. Литография.

Комарно хорош тем же, чем привлекательны для любознательного гостя многие города и городки бывшей австро-венгерской, а теперь центральноевропейской провинции: пестрой, пусть и почти всегда политизированной историей. Венгерское прошлое до сих пор побеждает в Комарно словацкое настоящее. Ведь (вспомню Станислава Киршбаума) история Словакии только формируется, она еще не до конца прописана, выдумана, объяснена учеными, она пока не застыла совсем уж намертво в бронзе монументов. Что может Братислава противопоставить харизме старых уроженцев здешних мест – легкому опереточному таланту композитора Франца Легара (памятник, музыкальный фестиваль его имени), тяжелой прозе литературного классика, автора романов о баронах Карпати Мора Йокаи (театр его имени, памятник, фестиваль любительских театров его имени), родословной короля Ладислава Посмертного (памятник без музея и фестиваля, но этот король и прожил-то на свете всего семнадцать лет), пряничной площади Европы (дюжина постаментов, на которых, как громадные леденцы на палочках, расставлены новодельные скульптуры главных венгерских монархов)? Богиню Славу? Еще один монумент Кириллу и Мефодию на перекрестке городских магистралей? Еще одного типового бронзового генерала Милана Штефаника? Советского речного моряка-освободителя над бассейном, из которого давно спущена вода? Но не стоит забывать, что венгры владели этими краями тысячу лет, а словаки владеют всего-то без малого столетие.

7

Duna. Песнь кочевника

По моим ощущениям, Венгрия – самый грустный дунайский край; ни одна другая тоска не сравнится с жалобой венгерской народной скрипки. Карпатская котловина – огромная воронка посередине Старого Света, сбирающая воедино воды десятков рек и десятки мадьярских печалей, но вытекает из этого котла один только суровый Дунай. Однако не в географии и гидрографии, конечно, дело. Венгры живут здесь, на проходном дворе европейской истории, уже одиннадцать столетий, но, похоже, так и не изжили в себе одиночества, так и чувствуют себя обделенными пришельцами. Вот еще из заунывного, как песнь кочевника, поэтического наследия Аттилы Йожефа: “Мы на окраине космоса”.

Венгерская литература и историография со всей определенностью свидетельствуют о том, что мадьяры оказались невольниками мечты о величии, заложниками языковой изоляции и упорства в неумении на равных смешиваться с другими народами; это качество в национальном характере, похоже, заменено способностью ассимилировать других для формирования политической natio hungarica, вбирать в себя и растворять в себе чужое подобно тому, как Дунай вбирает в себя и растворяет в себе воды больших и малых рек. В национальной инакости, в историческом диссидентстве венгры уступят в Европе разве что евреям, размышлял я, сидя на ступенях выходящего на Дунай фасада мощной базилики Вознесения Пресвятой Девы Марии и Святого Адальберта в Эстергоме. Это главный католический храм Венгрии и ее самая высокая, стометровая, церковь, теперь еще и пограничная. Здесь, на высоченном холме над рекой, тысячу лет назад, говорят, стоял храм, заложенный по случаю коронации первого христианского владыки Венгрии, Иштвана Святого? [46]. Эстергом в ту пору был венгерской столицей, а не как теперь – близкой к столице не слишком уютной провинцией. Так бы и остаться здесь, чтобы смотреть бесконечно, как слева направо, мимо холма с собором, под крашенным в зеленое мостом Марии Валерии влечется к далекому морю Дунай. Мост когда-то построили в честь младшей дочери императора Франца Иосифа и дважды, по разу в каждую мировую войну, взрывали. Теперь по зеленому мосту, восстановленному в XXI веке в качестве символа новых словацко-венгерских отношений, можно перейти из Венгрии в Словакию и наоборот. В благостной немоте угасает день. Кругом ни души, ни шороха, ни щебета, ни смеха, ни солнца, ни туч. Смиренная картина, торжественный марш венгерской тоски.

Возможны и другие подходы к вопросу об историческом одиночестве. Литератор и революционер Жигмонд Кемень когда-то заявлял: задача венгров состоит в том, чтобы защитить многонациональность империи Габсбургов, послужить балансиром между немцами и славянами, тогда в общей стране ни те, ни другие не смогут взять верх. Потомки нахлынувших из азиатских степей кочевников, венгры острой щепой вклинились на дунайские равнины между германскими, славянскими и ромейскими землями. Полтысячелетия трудом и мечом они строили государство, чтобы в XVI столетии всего за пять десятилетий фактически потерять его; потом, оказавшись под скипетром Габсбургов, еще три века восстанавливали, с помпой отпраздновали в 1896 году Миллениум – Тысячелетие обретения родины, сконструировав на этой идеологеме концепцию национальной идентичности, и через четверть века рухнули вновь, оставив за сузившимися границами две трети пространства и половину населения.

Вид на Эстергом с Дуная. Открытка 1890-х годов.

“К несчастью, я мадьяр”, – сказал по этому поводу поэт Эндре Ади. Мадьярское несчастье длится: вот уже век Венгрия выглядит так, как выглядела бы Россия, если бы за ее пределами остались Вологда, Тамбов, Нижний Новгород да еще и Брянск. Территориями нынешней Словакии, прежде чем потерять их, Венгрия владела тысячу лет; хорватскими землями управляла восемь столетий; Белград, под названием Нандорфехервар, веками оставался мадьярской пограничной крепостью; румынская ныне Трансильвания считалась центром венгерской государственности, когда прочие области королевства достались Габсбургам и Османам.

Прошу прощения за пространную цитату, но больно уж она точна. Вот что Петер Эстерхази писал в 1994 году в эссе “Ни о чем, обо всем”: “Европа определенно стала тем, чем является, благодаря, среди прочих, венграм. Но вклад этот, если соизмерять с реальностью, неизмеримо мал, влияние наше видно только под лупой… В невеликости нашей я лично не вижу ничего плохого (хорошего тоже, просто я здесь родился, из чего вытекают и связанность, и привязанность), но заметное число моих соотечественников никак не могут увязать этот факт с представлением, лелеемым о себе. Отсюда чувство обиды, возбужденность, духовная раздражительность и в конечном счете поиск козла отпущения: мы, мол, были б великими, да все время мешают – то турки, то австрияки, то москали, то внутренний супостат. Мы не великие, мы маленькие… Осмысление этого принесло бы немало хорошего, вместо боли самоуничижения мы обрели бы чувствительность к чужой боли”. Вот именно об этом, о неслучившемся, тоскуют и громадная базилика в Эстергоме, и венгерская скрипка.

Предела территориальной экспансии Венгрия достигла во второй половине XIV века при Лайоше I Великом? [47], а в зенит придворного блеска поднялась еще через столетие, при Матьяше I Корвине. Легенда об избрании Корвина на царствие вполне себе дунайская: летописи утверждают, что в январе 1458 года представители венгерских сословий, 40 тысяч человек, собрались на скованной льдом реке под Замковым холмом в Буде, чтобы в едином порыве провозгласить Матьяша королем. И лед не треснул.

История Венгрии (как, впрочем, и история любой другой страны) полна таких вот прочувствованных полумифических сцен, повествующих о славных победах и горьких поражениях. Крушение мадьярского порядка случилось всего через полвека после ледяного триумфа юного Корвина и имело своей первопричиной внутренние неурядицы. Весной 1514 года папа римский поручил венгерским епископам организовать Крестовый поход против Османской империи. Добровольческое крестьянское войско возглавил мелкопоместный трансильванский дворянин Дьёрдь Дожа (в румынской традиции – Георге Дожа), и это пришлось не по нраву многим влиятельным магнатам. Король Уласло II отменил было поход, но пятьдесят тысяч ополченцев, разогретых христианской верой, восприняли решение монарха как предательство аристократами святой идеи: ратники (куруцы) принялись поднимать на вилы дворян, провозгласив своего предводителя “настоящим” хозяином земли. Бунтовщиков разгромили, а главаря восстания казнили с чудовищной даже для XVI века жестокостью: Дожу усадили на раскаленный железный трон, напялив ему на голову раскаленный железный венец. Затем еще живое тело народного короля разорвали на куски и скормили офицерам его армии; никому не хватило сил отказаться от страшной трапезы. В 1963 году скульптор Тибор Серватиус, вовсе не в стиле социалистического реализма, смастерил из металлических форм, игл и прутьев фигуру подвергающегося огненной пытке крестьянского вождя. От жуткой скульптуры не отвести взгляда; это металлическое воплощение животных ужаса и боли, метафора страдания за убеждения и грехи. Страдания вообще, потому что железный скелет мадьярского Пугачева воплощает всю несчастную Венгрию и всех венгерских мучеников, а не только тех, кого заставили глотать обугленную плоть своего кумира.