Только не говори маме. История одного предательства - Магуайр Тони (книги читать бесплатно без регистрации .txt) 📗

Дверь открылась, и я, обернувшись, увидела ту же женщину-констебля, но на этот раз в сопровождении другой молодой женщины в гражданской одежде. Они поинтересовались, ела ли я что-нибудь. Когда я покачала головой, констебль вышла и вскоре вернулась с подносом с чаем, сэндвичами и шоколадным печеньем, который поставила передо мной и дружески улыбнулась. Женщины достали блокноты, словно давая понять, что, как бы они ни старались создать непринужденную атмосферу, все-таки это официальный допрос. Женщину в штатском представили как социального работника по имени Джин, и меня спросили, знаю ли я, почему нахожусь здесь, и известно ли мне, что то, чем мы занимались с отцом, является преступлением.

На оба вопроса я ответила шепотом:

— Да.

Женщина-полицейский вежливо объяснила мне, что моего отца сейчас допрашивают в соседней комнате и что от меня требуется только одно: говорить правду. Мне также разъяснили, что, поскольку я несовершеннолетняя, за преступление отвечает отец, и, разумеется, в тюрьму отправится он.

— Антуанетта, ты не сделала ничего плохого, но мы все-таки должны задать тебе несколько вопросов. Ты готова на них ответить? — спросила женщина-полицейский.

Я уставилась на нее. Да разве могла я произнести вслух то, что составляло тайну стольких лет моей жизни? Секрет, за который, как постоянно твердил отец, все меня осудят. Я уже успела убедиться в этом, когда, однажды выдав его, навлекла на себя злость и обвинения, как он и предсказывал.

И тут впервые заговорила социальный работник:

— Антуанетта, я хочу помочь тебе, но смогу это сделать, только выслушав твою версию событий. Я знаю, что тебе больно говорить об этом, но мы на твоей стороне. — Она протянула через стол руку и нежно коснулась моей руки. — Пожалуйста, ответь на наши вопросы.

Первый вопрос был задан женщиной-полицейским:

— Сколько лет тебе было, когда отец впервые прикоснулся к тебе?

Я чувствовала теплое пожатие руки Джин.

— Шесть, — прошептала я наконец, и слезы потоком хлынули из глаз.

Мне молча передали носовые платки. Никто из женщин не заговорил, пока я не успокоилась.

— Почему ты молчала все эти годы? Хотя бы матери ты рассказала? — были первые слова, которые произнесла Джин.

Я не знала, что сказать, коробка воспоминаний была наглухо закрыта; мои первые попытки поговорить с матерью давно и надежно хранились в тайниках моей памяти, и я лишь покачала головой. Может, моя жизнь сложилась бы по-другому, если бы я вспомнила тот эпизод и рассказала им? Разумеется, меня бы забрали от нее, и дальнейшие события, сломавшие меня, просто не произошли бы. А может, все дело было в той любви к ней, которая определяла всю мою жизнь? Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос.

Они осторожно вытянули из меня подробности наших воскресных поездок, узнали и о том, как отец предупреждал меня о молчании, угрожая тем, что все меня осудят и мать перестанет меня любить. Когда я рассказала об этом, то заметила, как женщины обменялись многозначительными взглядами. Они знали, что эти угрозы — не пустые слова. Они лучше меня понимали, что предсказания отца, в еще более страшной форме, станут для меня реальностью и мне придется навсегда распрощаться с детством.

Постепенно, тактично задавая вопросы, на которые я честно отвечала, они узнали всю мою историю. Но никакой дополнительной информации я не выдала. Прошло много лет, прежде чем я нашла в себе силы свободно говорить о своем детстве, не испытывая стыда и чувства вины. Они спросили меня, не боялась ли я забеременеть. Я ответила, что считала это невозможным — забеременеть от родного отца.

Стрелки часов стремительно бежали вперед, отмеряя время нашей беседы. Усталость и безнадежность все больше овладевали мной, пока я размышляла о том, что будет со мной дальше.

— Какие у тебя планы на будущее? — спросила социальный работник. — Ты сможешь продолжить учебу в школе?

Сначала я безучастно смотрела на нее, а потом до меня дошел смысл ее слов. Я же была платной ученицей, а отца ожидала тюрьма, и это означало, что без его заработка мы не сможем оплачивать учебу в школе. Я вдруг отчетливо осознала, что натворила, какой вред нанесла себе и своей семье: родительский дом был куплен в кредит, мать не умела водить машину и за школу некому было платить. Мысли о приюте, куда родители хотели спрятать меня, тотчас испарились, и их место заняла паника от сознания собственной вины. Я поняла, что разрушила жизнь матери.

Заметив, что моя апатия сменилась тревогой, вызванной мыслями о ближайшем будущем, Джин попыталась подбодрить меня:

— Антуанетта, ты ни в чем не виновата. Я не сомневаюсь в том, что твоя мать догадывалась о происходящем.

Но поверить в это было слишком для меня. Разве я могла смириться с мыслью о таком предательстве со стороны единственного человека, которого беззаветно любила? С отчаянием в голосе я принялась разубеждать их, так же как разубеждала себя все эти годы, и снова женщины обменялись взглядами, в которых сквозили и жалость, и недоумение.

— Антуанетта, — сказала женщина-полицейский, и в ее глазах смешались сострадание и твердая решимость выполнить свою работу, — тебе предстоит выступить свидетелем на процессе по делу твоего отца. Ты понимаешь, что это означает?

Прежде чем ее слова осели в моем сознании, она нагнала на меня еще больше страха, сообщив, что до суда его выпустят под залог и мы вместе вернемся домой. После этого она вышла из комнаты, оставив меня наедине с социальным работником. Я молчала, переваривая полученную информацию, пока меня не охватил жуткий страх.

— Я не могу идти домой, — запинаясь, вымолвила я, — пожалуйста.

Я уловила жалость в голосе Джин, когда она ответила:

— Пока полиция не подтвердит, что тебе что-то угрожает, я ничего не могу сделать.

Прошли долгие минуты, прежде чем дверь открылась и вошла женщина-полицейский в сопровождении сержанта. С серьезными лицами они сели напротив меня.

— Твой отец признал свою вину, — бесстрастно произнес сержант. — Это облегчит тебе судебный процесс. Слушание будет закрытым, поскольку ты несовершеннолетняя. Ты понимаешь, что это значит?

Я покачала головой, пытаясь прошептать «нет».

— Это значит, что на заседание не будут допущены ни пресса, ни публика, за исключением тех, кто имеет отношение к делу. Дата судебного заседания еще не определена, но в любом случае оно состоится не раньше чем через несколько недель. А сейчас мы отвезем вас обоих домой.

Я расплакалась. Мой организм, ослабленный кровопотерей и экстренной операцией, казалось, утратил всякую способность к сопротивлению.

— Пожалуйста, не отправляйте меня назад, — вырвалось у меня вместе с рыданиями, стоило мне вспомнить порку из-за неубранного в шкаф сарафана.

Если отец так жестоко расправился со мной за незначительную провинность, какое же наказание ждет меня за это? В ужасе я ухватилась за край стола, словно пытаясь оттянуть момент возвращения домой.

Первой заговорила женщина-полицейский:

— Нам некуда поместить тебя, Антуанетта, ты слишком мала, но родители больше не обидят тебя. Мы с сержантом и Джин поедем с тобой и поговорим с твоей матерью.

Сержант тоже попытался приободрить меня: — С твоим отцом уже провели беседу; он знает, что его ждет, в случае если он прикоснется к тебе.

Их слова были слабым утешением для меня, потому что я помнила ярость матери, презрение доктора и жестокость отца. Я знала, что меня ждет возвращение в дом, где меня не ждут, к матери, которая меня больше не любит, к отцу, который обвинит меня во всех бедах, что постигли нашу семью.

Мы поехали обратно в двух машинах без полицейской символики, как и просила мать. В окнах нашего дома горел свет. Моя мать встретила нас без улыбки и милостиво разрешила мне исчезнуть в своей комнате, откуда я слышала бормотание их голосов, но слов разобрать не могла. От голода урчало в животе, ведь, кроме сэндвичей в полиции, я ничего не ела со времени завтрака в госпитале. Мне было интересно, помнит ли об этом мать, но, когда дверь за полицейскими захлопнулась, к моей комнате никто так и не подошел. Мне ничего не оставалось, как провалиться в беспокойный сон, наполненный страхами.