Хозяин музея Прадо и пророческие картины - Сьерра Хавьер (бесплатные онлайн книги читаем полные версии txt) 📗

С распечаткой в руках я принялся разыскивать на доске все возможные реминисценции. С огромным трудом находил новые тождества в хаотическом клубке фигур, но ни одно совпадение не показалось мне идеальным. Время от времени я обводил кругами фигуры, посматривая на маэстро и ожидая одобрительного кивка. Но все напрасно, пока с четвертой или пятой попытки я не зацепился взглядом за фигуру, находившуюся почти в геометрическом центре композиции. Речь идет об отощавшей кляче, которую оседлал неистовый скелет, пытавшийся взмахнуть тяжеленной косой.

— Всадник, — прошептал Фовел. — Вот оно. Ты заметил наездника в иллюстрации к букве V?

Я сверился со шпаргалкой и заколебался на миг. Клячей у Брейгеля правил только один наездник — выходец с того света. Но его свирепый вид, жалкие остатки волос, развевавшиеся по ветру, злобный оскал, равно как и пластика движения лошади практически отметали сомнения в сходстве обеих работ.

— Вот тебе и вторая буква. Продолжай! Там есть еще.

Мучительные поиски неожиданно превратились в увлекательную игру. Минута проходила за минутой, и, когда я нашел все соответствия на картине Брейгеля, персонажи, маршировавшие от первой буквы к последней «Азбуки смерти», стали мне как родные. Я вычислил солдата, сражавшегося с нежитью, который мог олицетворять букву Р. Букве Е сопутствовало изображение кардинала. На него смерть подло напала со спины, и очень похожий сюжет присутствовал на картине Брейгеля. Тем не менее маэстро попросил быть внимательнее и сосредоточиться на толпе, сгрудившейся около адского зева.

— Ты непременно найдешь там искомый ключ, — шепнул он мне на ухо. — И хотя важен каждый штрих, данный фрагмент несет наивысшую смысловую нагрузку в картине. Он показывает последних из выживших на земле.

Я послушался совета и вскоре выделил два поразительных тождества. Обнаружил персонаж с покрытой головой и лицом, обращенным к небу с мольбой о пощаде. Маэстро обозначил его буквой I. Второе соответствие я нашел не сразу: скелет, выливавший жидкость из оригинальной фляги. Фовел идентифицировал его с буквой Т из азбуки Гольбейна.

— Итак, что мы имеем? — довольно улыбнулся Фовел.

— Четыре латинских буквы: А, V, I, Т.

— О чем они свидетельствуют?

Я стал вспоминать то, что слышал на уроках латыни в средней школе, и осмелился выдвинуть пару предположений, которые рассмешили маэстро.

— Нет, ни о птицах, ни о предках речь не идет. Ты разыскал четыре буквы, со всех флангов их окружают последние представители человечества. Люди, которых отправляют в ад, не оставляя им никакой надежды. А если Брейгель зашифровал в четырех буквах символ своей веры? Например, в той точке пространства, где скорбь и отчаяние достигают апогея, то есть в том фрагменте картины, какой у зрителя вызывает наиболее глубокое чувство сопереживания, художник указывает путь спасения?

Я изумленно посмотрел на маэстро. Он вдруг повернулся ко мне лицом, словно желая заглянуть мне в глаза, и наши взгляды скрестились. Взор его пылал. Я уловил легкую, едва заметную дрожь его губ, и это означало, что он собирается сказать нечто очень важное.

— Если ты попробуешь переставить буквы и сложишь слово, начиная с наездника, продолжив человеком в молитвенной позе, затем возьмешь образ смерти, опорожняющей сосуд, и завершишь цепочку музицирующими скелетами, то поймешь, какое послание хотел донести художник.

— V—I-T-A, — прочитал я по складам, не в силах опомниться от удивления. — Боже мой! Vita! Жизнь!

— А как тебе последовательность букв? Жизнь приходит с небес на землю, сверху вниз, а снизу вновь возносится к небесам. И в такой последовательности расположены буквы. Красивое истолкование, правда? Разве не является это идеальным пророческим обещанием? За порогом боли и ужаса смерти спрятана... новая жизнь!

Я был растерян и не мог оценить его выводы, а также постигнуть в полной мере урок «тайного искусства», который Фовел только что преподал мне. Маэстро, догадываясь, что мой мозг перенасыщен новыми знаниями и я не способен более ничего воспринимать, похлопал меня по плечу, проявив сочувствие.

— Ты еще молод, — устало произнес он. — Смерть пока тебя не волнует. Но когда задумаешься о ней через много лет, тебе захочется узнать больше об этом утраченном искусстве древности.

— А разве существуют другие картины, включающие «написанные» послания?

— Да. Сколько угодно.

Глава 15

«ИНОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО» ЭЛЬ ГРЕКО

Никогда в жизни я не бродил по залам музея Прадо, обуреваемый таким количеством сомнений и противоречивых чувств, как в тот вечер. Инстинктивно я стремился запомнить в подробностях картины, мимо которых мы проходили, но все оказывалось тщетным. Голова моя готова была взорваться.

Доктор Фовел, ускоряя шаг, стремительно увлекал меня вперед, и мы на одном дыхании преодолели расстояние, отделявшее зал Босха от экспозиции Эль Греко этажом выше. Я не знал, куда маэстро ведет меня теперь, но заметив, что он поспешил к собранию неестественно вытянутых фигур Доменико Теотокопулоса, почувствовал необъяснимую тревогу. Если наш путь лежал именно в ту сторону, то меня ожидал резкий и драматический поворот темы нашей беседы. Разве что маэстро нащупал тонкую нить, связывавшую фламандских живописцев с экзотичным греком, обосновавшимся в Толедо, которого всегда характеризовали как независимого? Вскоре мне предстояло это узнать.

Экспозиция, куда маэстро привел меня, занимала не одно, а целых три помещения, расположенных анфиладой в восточном крыле музея. От меня не ускользнуло, что в дверях этого святилища, в двух шагах от «Менин» и «Триумфа Вакха» Веласкеса, доктор замешкался. Он украдкой оглянулся по сторонам, словно изучая обстановку, а затем, не проронив ни слова, решительно прошел в зал.

Фовел задержался около сумрачной «Троицы» Эль Греко и, словно сомневаясь, достаточно ли серьезно я настроен, пробормотал:

— Ты готов?

Это сразило меня окончательно. Разумеется, я кивнул. И он, явно переоценив мой энтузиазм, поделился своим огорчением:

— Очень жаль, что картина, которая лучше других иллюстрирует тему, какую я хочу с тобой обсудить, до сих пор не выставлена в музее, а находится в монастыре Эскориала. Тебе следует в ближайшее время съездить посмотреть на нее.

— Речь об Эль Греко? — простодушно спросил я, учитывая, что из глубины зала на меня смотрело полотно «Воскресение».

— Естественно. Но только не обо всех его картинах. Я имею в виду работу, которая указывает, по мнению многих искусствоведов, что мастер — гений среди гениев — восхищался и подражал созерцательным произведениям Брейгеля и Босха, тем самым, какие я тебе сегодня показал.

— Но ведь вы обычно не придаете значения тому, что говорят искусствоведы, маэстро.

— Верно, — согласился он. — Лично для меня картина служит доказательством вещей более серьезных. Основополагающих. Без их понимания истолкование всех картин, что ты видишь вокруг, будет неполным и ошибочным. Доказательством, что Доменико Теотокопулос, или грек, как его называли при дворе Филиппа II, являлся видным членом апокалиптической общины «Семейства любящих». Еще одним художником в ряду тех, кто считал произведения живописи прежде всего хранилищем заветов революционной веры, то есть пророчества о наступлении новой эры человечества и об открытии прямого пути сообщения с миром запредельным. Не забывай, что Эль Греко был мистиком, а уж потом художником.

— Но о какой картине речь? — с любопытством спросил я.

— В Эскориале она носит название «Сон Филиппа II». В отличие от работ Босха картина осталась на том месте, какое для нее выбрали. Мы уже обсуждали тему, откуда берутся наименования произведений искусства: их придумывает кто угодно, только не сами создатели.

— Мне нравится, если у картины несколько названий, — заметил я. Из опыта общения с маэстро я усвоил, что чем больше названий у картины, тем больше она скрывает тайн.

— У этой работы названий достаточно. Начиная с «Поклонения имени Иисуса», поскольку в верхней части холста выведена примечательная монограмма, и вплоть до «Аллегории Священной лиги», так как в своей нижней трети композиция включает портреты главных союзников короля против турок в знаменитой битве при Лепанто: папы Пия V, дожа Венеции и дона Хуана Австрийского. Но ни одно из них не кажется мне адекватным. Намного предпочтительнее, с моей точки зрения — и скоро ты поймешь причину, — название, которым наделили картину монахи из общины Эскорила: «Глория эль Греко».