Свободные от детей - Лавряшина Юлия (читать книги полные .TXT) 📗
— Началось!
Малыгин бегом возвращается на мой вопль и белеет, увидев, что со мной происходит. Чтобы он не грохнулся в обморок, я ору ему:
— Это все из-за тебя! Ты заставил меня нервничать!
— Зоенька, да ведь все в срок, все нормально! — причитает Лера, хватая меня за то, что осталось от талии, как будто это я собираюсь рухнуть без чувств.
— У меня еще два дня было на подготовку!
— Да ведь так не бывает, чтобы прямо до дня срок могли рассчитать! Чуть раньше, чуть позже… Все нормально!
— Ненавижу это выражение!
Лера кричит:
— Влас, заводи машину!
— Какую машину? У него нет машины! — прихожу я в себя.
Малыгин на миг забывает обо всем:
— Уже есть! Я в кредит взял…
— Да погоди ты, — оборачиваюсь к сестре и шепчу ей на ухо: — Меня же побрить нужно! Ты мне поможешь? Ты не отдашь меня этим доморощенным цирюльникам?
— Ну, конечно, — спохватывается она. — Влас, пойдем, я дам тебе сумку с вещами. Мы уже все приготовили еще недели две назад.
У него опять немеют губы:
— Зачем? Была угроза выкидыша?
— Какого выкидыша, придурок! — вырывается у меня. — Это роды, а не выкидыш! Даже если и на две недели раньше, все равно ребенок уже готов.
Лера вдруг мечтательно произносит:
— Мы назовем ее Анастасией.
— Это твое дело, — отзываюсь я. — Не хватайся за меня, я прекрасно себя чувствую. Что-то никаких схваток пока нет, только чуть-чуть живот заболел.
По-собачьи заглядывая мне в лицо, Малыгин лепечет:
— Может, их и не будет?
— Сдурел, что ли? — непривычно грубо отзывается Лера. — Как без них ребенок выйдет? Если схваток не будет, стимулировать начнут. Но у нас все получится и без стимуляции, правда?
— А то! — отзываюсь я с бодростью, которая выдает, как же мне страшно.
И они оба мгновенно понимают это и бросаются утешать меня, хотя это никогда не помогает. Страх никуда не уйдет, но к нему быстро привыкаешь и перестаешь замечать, потому что физическая боль способна заглушить любые чувства. А она нарастает, подтверждая, что все идет как надо…
Отдав Малыгину вещи, Лера заталкивает меня в душевую кабинку и берется за бритву. Потом произносит тоном профессионала:
— Нет, сначала ножницы…
Когда все заканчивается, я чувствую себя еще более уязвимой, чем до сих пор. Голой и беззащитной. Но я говорю себе, что нужно пережить всего несколько часов, перетерпеть все, что положено, запомнить это, чтобы потом использовать в работе. А после буду отсыпаться до отупения, и никакая изжога не будет мучить. Девочка с солнечными волосами выйдет в мир, и, может, я еще стану гордиться тем, что добавила ему красоты…
Перед тем как нам с Лерой сесть в подержанный «форд» Власа, которым он обзавелся уже без меня (лишился личного шофера!), возникает замешательство: куда усадить нас с животом — вперед или назад.
— Может, тебе ехать на своей? — спрашиваю Леру, а сама цепляюсь за ее руку. — Как ты потом доберешься домой?
— Я отвезу, — предлагает Влас.
Но она машет рукой:
— Такси вызову! Не мудри.
Мы вместе забираемся на заднее сиденье, и по дороге занимаем себя тем, что вспоминаем, все ли положили в сумку, притягивая мелочи, заслоняясь ерундой от того громадного, что надвигается на нас и о чем мы обе, дожив почти до сорока лет, имеем только книжное представление. Закупленные сестрой пособия мною так и остались непрочитанными, не то чтобы времени не было, а скорее, желания входить в чуждый мне мир слюнявых нежностей и сюсюканья.
Зато Лера ежедневно читала весь этот бред на сон насущный, не желая прислушиваться к тому, что наши прабабушки обходились без всяких справочников. Это, конечно, не аргумент, сама понимаю, просто меня бесило, как она методично погружает себя во все это кружевно-кисейное, розово-голубое, и уже сама начинает источать молочный запах, и сочиться нежностью, и коротко стричь ногти, чтобы не поранить девочку, которой еще и на свете нет…
А когда злость отходила, я начинала тихо восхищаться ею, такою полноценной и настоящей, не лишенной, в отличие от меня, того главного, что должно быть в женщине. Может, мне просто следовало сменить пол, пока была помоложе, и не мучаться ощущением своей ущербности? Но тогда я стала бы гомосексуалистом, потому что мужчин люблю, и тут ничего не поделаешь…
На того, что сидит сейчас за рулем, уже посматриваю без вожделения. Или женщина, которая едет рожать, в принципе на это не способна? Да куда уж, конечно, когда живот все сильнее стягивает болью и ладони потеют от страха, что я начну рожать прямо в машине… Теоретически у меня куча времени, но ведь случаются же стремительные роды…
— Ничего, ничего, — бормочет Лера, которую трясет не меньше, чем меня, ведь это ее ребенок сейчас появится на свет. — Пробок сегодня не должно быть — воскресенье. Долетим за полчаса!
— Выпускай подкрылки, — демонстрирую, до чего же я спокойна, даже пытаюсь шутить, и сестра понимает, что нужно еще крепче сжать мою руку, потому что у меня уже сдают нервы.
— Можно, я останусь там с тобой? — спрашивает Влас.
Похоже, он сегодня решил доконать меня своей непредсказуемостью. Стараясь говорить членораздельно, я повторяю самое обидное для него, так ведь сам напросился!
— Тебе там нечего делать, потому что это не твой ребенок, Влас! Усвой ты это, наконец! И твоим он никогда не станет.
— Это уж точно, — бурчит Лера, в которой заговорил инстинкт хищницы, охраняющей своих детенышей.
— Там видно будет, — меланхолично отзывается Малыгин.
— Что видно? Бред! Что может измениться оттого, что ребенок выберется наружу?
Он вдруг произносит то, что заставляет нас с сестрой притихнуть, ведь опровергнуть это довольно трудно:
— Ты можешь измениться.
Лера бросает на меня испуганный взгляд. И я без слов понимаю: ей хочется прямо сейчас услышать клятву, что во мне ни за что и никогда не проснутся материнские чувства. В этом совершенно уверена я сиюминутная, нынешняя. Но мы обе весьма смутно представляем, что происходит в душе женщины, пережившей такое потрясение, и зарекаться, что это не вывернет меня наизнанку, не поставит с ног на голову (или наоборот?) все мои представления о жизни, сейчас бессмысленно. И я не выдерживаю, отвожу взгляд…
Уткнувшись в окно, Лера замирает в новом страхе. Теперь я нахожу ее руку и осторожно сжимаю. Но сказать мне нечего, и мы молчим всю оставшуюся дорогу. И Влас, слава богу, тоже помалкивает, и так уже наговорил лишнего.
Возле роддома, с врачом которого Лера давно уже все решила, я даже не вникаю — как, мы обе, словно очнувшись от анабиоза, начинаем суетиться, хвататься друг за друга и одновременно говорить о чем-то незначительном, что в этот момент кажется самым важным. Я прижимаю к груди «файлик» со своими документами, страховкой и медицинской картой и чувствую, что защищена ими, словно кольчугой. Так и иду к больничному крыльцу, а Влас тащит за мной сумку. Пристроившись чуть сзади, Лера торопливо поглаживает меня между лопаток:
— Все будет хорошо, я чувствую. Все будет…
Влас пытается прорваться в приемный покой под предлогом, что мне не унести такую сумку, но пожилая акушерка выпроваживает его:
— Все сами носят, и ничего! Идите, папаша. Когда родит, тогда добро пожаловать!
Его глаза так и вспыхивают от этого слова, каким к нему никогда не обращались. И я думаю, что мир, наверное, здорово переменился, пока я сидела взаперти, если уж Малыгин затосковал о ребенке… Может, ему президентских денег захотелось? Так это ведь только за второго дадут, а на такой подвиг я уже не решусь… Или это возрастные изменения начались? У него ведь тоже сороковник не за горами…
И то ли нервы у меня сдают в эту минуту, то ли что-то человеческое просыпается, но я обнимаю Власа на прощанье. Он прижимает меня так бережно, что в мыслях проносится преступное: «А он действительно был бы хорошим отцом!» Отпрянув от него, я хватаюсь за шею сестры, как в детстве она цеплялась за мою, когда мама уводила ее в детский сад, а я оставалась дома — в школу было во вторую смену. Мне хочется крикнуть: «Не отдавай меня!» И она слышит это, не прозвучавшее.
