О Сталине с любовью - Орлова Любовь Петровна (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗

Все случилось очень быстро, не успело пройти и минуты. Я захотела вернуться обратно, но вдруг все сидевшие за столом встали, незнакомцы расступились, и я увидела, что навстречу мне идет с бокалом в руке Сталин. Лицо его хранило обычное выражение, но в глубине глаз сверкали веселые искорки. Или это мне так показалось.

Мы остановились в полуметре друг от друга. Ох и хороша была я в тот момент, могу себе представить. Лицо красное, рука дрожит, взгляд сконфуженный. Осталось только в обморок упасть для полноты впечатления.

– Товарищ Орлова хочет сказать тост! – объявил Сталин.

Я испуганно оглянулась и увидела, что встали и те, кто сидел за другими столами. Все стояли с бокалами в руках и смотрели на меня. Мне не привыкать к людскому вниманию, взгляды меня не смущают, но момент… Момент был из тех, когда хочется привлекать к себе как можно меньше внимания.

От смущения и голос дрогнул. Хотелось сказать громко, чтобы все слышали, а вышел какой-то невнятный лепет.

– Я хочу предложить выпить за вас, товарищ Сталин!

Он повел бровью, улыбнулся, осторожно, понимая, насколько легко сейчас можно выбить из моей руки бокал, чокнулся со мной, отпил немного из своего бокала, затем взял меня под руку, привел, усадил рядом с собой и спросил, кого из исторических персонажей я бы хотела сыграть. Я понимала, что вопрос этот был задан в первую очередь для того, чтобы помочь мне справиться со смущением. Подумала и сказала, что, наверное, хотела бы сыграть кавалерист-девицу Надежду Дурову (у меня в самом деле одно время была такая мечта). По выражению лица Сталина я поняла, что эта моя идея ему не приглянулась. Видимо, он ожидал от меня более «серьезного» ответа. Недавно вышедший на экраны «Петр Первый» [118] обозначил еще один путь развития советского кино – исторический. Была у меня еще одна мечта – сыграть Марию Стюарт в пьесе Шиллера, но об этом я говорить не стала. Почувствовала, что Мария Стюарт тем более не понравится. В разговоре возникла пауза, поэтому я поспешила сказать, что играть современниц мне гораздо интереснее и ближе.

Спустя три дня мы встретились наедине. Я – человек прямой, не люблю быть в долгу, поэтому начала с того, что извинилась за свою оплошность. Он сказал, что извиняться должна не я, а некоторые чересчур ретивые сотрудники, которым надо почаще бывать в кино, чтобы узнавать артистку Орлову. Тем все и закончилось.

Ни кавалерист-девицу, ни Марию Стюарт я не сыграла и уже скорее всего не сыграю. Впрочем, если с кавалерист-девицей все уже ясно, то шанс сыграть Марию у меня еще есть, пускай и призрачный. А это так замечательно, когда шанс все еще есть. Пускай не сбудется, пускай не сложится, лишь бы пореже слышать это неотвратимое «никогда». «Никогда» – это приговор. Не забуду, не смогу забыть, как один человек, мэтр, почти корифей, едва не поставил крест на всей моей жизни. Совершенно не имея к тому достаточных оснований, он попытался преградить мне дорогу в кино. Почему? Ему не понравилась маленькая, едва заметная глазу родинка на моем носу. Он решил, что на экране, в увеличенных пропорциях, эта родинка станет слишком заметной и испортит впечатление. То есть будет привлекать к себе внимание зрителей, да так, что ни на что другое у них внимания не останется. «Зритель будет цепляться глазом за вашу родинку», – трижды повторил он. Слово-то какое мерзкое подобрал – «цепляться». Разве это торчащий гвоздь? Не знаю, в родинке ли было дело или же я ему просто не понравилась. Но каким страшным приговором для меня, неопытной, не знавшей толком ничего о кино, прозвучали его слова: «Вам в кино нечего делать, оставайтесь в театре!»

А я так мечтала сниматься в кино!

Я шла по улице и рыдала. Вдруг начала стесняться родинки, на которую до тех пор совершенно не обращала внимания. Достала платок и закрыла им нос, притворяясь, что у меня сильный насморк.

«Вам в кино нечего делать, оставайтесь в театре!» Сказал, как отрезал. Некоторые мэтры, из не самых умных, грешат верхоглядством, опирающимся на ложное сознание собственной непогрешимости. Только взглянул на мою родинку и все про меня понял, прочел мое будущее… Как бы не так!

По природе своей я не способна к долгим переживаниям, отчаянию, капитуляции. Выплакавшись в подушку, утром я внимательнейшим образом рассмотрела свое лицо в зеркале и нашла, что родинка совершенно не портит моего лица и не привлекает к себе особого внимания и что ее довольно несложно загримировать, если потребуется. «Ах, Люба, – поддержала меня мама, которой я обо всем рассказала. – Разве дело в родинке? Может, у него желчь с утра разлилась, а может, ты ему кого-то из знакомых напомнила, кого он недолюбливает. Ладно бы на кончике носа бородавка была, а то…»

По неопытности своей я тогда еще и понятия не имела о том, сколько всяких ухищрений существует в кино. Режиссер снимает актера так, как ему надо. Здесь добавить света, здесь убавить, повернуть так камеру и не то, что родинку, нос можно сделать незаметным! Я не сдалась, и моя настойчивость была вознаграждена по заслугам. С глубочайшей признательностью вспоминаю я Б.И. (несмотря на всех тех кошек, что пробежали между нами). Я благодарна ему за то, что он ввел меня в мир кино [119].

Б.И. уже нет в живых, а с тем мэтром, которому так не понравилась моя родинка, мы время от времени встречаемся до сих пор. Он давно, еще во время войны, ушел из режиссеров в педагоги, поняв, что тот успех, который выпал на его долю в двадцатые, уже не повторится. В тридцатые и в начале сороковых он не снял ни одной мало-мальски примечательной картины. «Запал иссяк», – говорит в таких случаях Г.В. Мы иногда встречаемся, здороваемся, обмениваемся парой вежливых фраз и расходимся. Но во взгляде его я неизменно вижу смущение. Он все помнит. И понимает, что я о нем думаю. И, возможно, боится того, что однажды я прилюдно (про родинку говорилось при свидетелях) спрошу его: «Как же это вы так ошиблись?» Но я не спрошу, не стану унижаться до такого. И так ведь все ясно, кто прав, а кто нет. Дело и не в родинке, и не в плохом настроении, а в том, что нельзя подрезать человеку крылья на взлете.

Педагог он, впрочем, хороший, написал учебник по кинорежиссуре, о котором Г.В. весьма высокого мнения (для меня это многое значит), воспитал много известных учеников. Некоторые льстецы называют его «отцом советской кинематографии», но тут они явно перегибают палку. На своем учебнике, подаренном Г.В., мэтр [120] написал: «Ars longa, vita brevis est» [121]. Показательно…

Воспоминания словно бусины на нитке. Ухватишься за одну, потом за другую… Пора бы и остановиться, ведь всю жизнь зараз не вспомнишь и не расскажешь. Начала с конфуза, а закончила победой. «Ехал в Псков, да попал в Оскол», – говорит в подобных случаях Г.В.

Декабрь 1939-го

К юбилею Сталина было принято постановление об учреждении премии и стипендии имени Сталина. Очень приятно было видеть, как моя идея (я уверена, что такая мысль посещала не только меня, но все же это была и моя идея) воплотилась в жизнь.

Над подарком к юбилею я трудилась три месяца, урывками, втайне ото всех. Заказала сшить лайковый кисет (сама бы я с этой задачей не справилась) и, призвав на помощь все свое умение рукодельничать, вышила его бисером. Работа была долгой, сложной, кропотливой и не очень-то знакомой (рукодельница из меня, честно сказать, никудышная), но я справилась. Кисет получился таким, как и было задумано. Я насыпала в него табак «Принц Альберт», который по моей просьбе откуда-то достала моя добрая фея Ф. [122] (возможности ее в этих делах поистине безграничны, порой кажется, что Ф. может достать и шапку-невидимку вместе с сапогами-скороходами).