Дунай. Река империй - Шарый Андрей Васильевич (библиотека книг .TXT) 📗

В Музее города Братиславы я обратил внимание на забавный экспонат – изготовленную в 1827 году декоративную стрелковую мишень “Катание на коньках по Дунаю”. Вполне себе брейгелевская морозная картинка маслом по дереву, и кому только взбредет всаживать в такую пулю: маленькие беззаботные человечки скользят по ледовой поверхности. Парни в разноцветных куртках и мохнатых рукавицах, девушки в нарядных фартуках и белых чепцах, разноразная мелкая ребятня, никто не упал, никто не ушибся… Рядом более заманчивый для озорного стрелка рисунок: “Портрет бургомистра Франца Кумпфмюллера на фоне Братиславского Града” (надо полагать, все-таки “на фоне Пожоньской крепости”). Приосанившийся усатый мужчина в форме гусарского офицера, в доломане и ментике; жесткий взгляд на художника, твердая рука на эфесе, за спиной каменные стены и башни “перевернутой табуретки”. Два несложных сюжета примерно одной эпохи: власть и подданные, сановник и мещане, долг дворянина и увеселения черни, мороз и солнце, лед и камень.

Пожонь. XVII век.

Пожоньская крепость. Открытка 1900 года.

В ту пору отношения человека и реки складывались проще, интимнее и, наверное, страшнее, чем сейчас. Теперь-то никому не придет в голову прополоскать в Дунае белье, никому не вздумается выйти на Дунай на коньках. Дунай для подобных развлечений уже давно не приспособлен, от городских кварталов река отгорожена каменными надолбами и стальными поручнями, главными посредниками между водой и землей стали дебаркадеры. Я насчитал восемь или девять таких причалов, пришвартованных вдоль долгого асфальтированного променада – от набережной, носящей имя протестантского священника и христианского писателя Душана Файнора, до набережной, носящей имя коммунистического генерала и чехословацкого президента Людвика Свободы. Все закономерно: жизнь на реке сменилась жизнью у реки, и река от жизни становится все дальше, в большом городе перестает быть ее частью.

Самое расхожее определение Братиславы – “дунайская красавица”. На мой вкус, Братислава скорее мила: в ее облике нет ничего такого, чего вы нигде больше не встретите, ее стиль в иногда удачных пропорциях смешал венскую сецессию с пражским барокко, добавив шарма венгерской религиозной архитектуры. Почти все историческое, что словакам удалось или захотелось сохранить, представлено в Братиславе неброско и неназойливо. Вот фонтан “Ганимед” у Национального, имперского образца, театра – с бронзовыми черепашками и лягушками по краям бассейной чаши. Вот харчевня с почетной вывеской “Самый старый китайский ресторан Братиславы”. Вот клуб Nue Spirit, очевидно, “Новый дух”, с ночной программой tropical disco. Все как у людей; немного не так, как у соседей, кое-что по-своему, пусть и поскромнее. Чистенький, компактный город, за неимением роскоши пестующий уют, заботящийся о репутации, а потому старательно вымывающий со своих улиц и площадей то, чем гордиться стыдно или теперь не принято: коммунистическую топографию, каменное уродство минувших эпох, в определенной или даже значительной степени – несомненную врожденную венгерскость. Братислава – провинциальная столица, нашедшая в этом статусе успокоение. Туристы заглядывают сюда на день-два заездом из чинной Вены, пышного Будапешта или стильной Праги. И, кажется, никто из гостей о проведенном в Братиславе времени не жалеет – здесь есть свое очарование, здесь, похоже, отдают себе отчет в том, что центровка европейской жизни происходит почти без участия Словакии, самой центральноевропейской республики.

Даже от панорамы Дуная в Братиславе не у каждого захватит дух. Лучшую в городе смотровую площадку, как считается, предлагает холм, на котором полвека назад выстроили Славин, советский пантеон скорбной благодарности. Родился бы Ян Коллар столетием позже – сочинил бы, поднявшись к Славину, торжественную оду о павших героях, навсегда ушедших в чертог славянской Вальхаллы. Официально Славин – символ победы над фашизмом, но на самом деле этот монумент – символ жертвенности и смерти, громадный красноармейский некрополь, равного которому нет на берегах Дуная. Профессор Ян Светлик, ответственный за общее оформление памяти почти семи тысяч погибших воинов, следовал двум архитектурным традициям: советской монументальной классике Евгения Вучетича и немецкому канону гигантских траурных павильонов Бруно Шмитца? [37]. Светлик строго придерживался воинских ритуальных правил: одни гранитные солдаты на барельефе дают присягу знамени, другие солдаты, участники многофигурной композиции, сражаются с невидимым врагом, третьи склоняются над убитым товарищем; бронзовые словацкие девушки несут негнущиеся цветы благодарности мертвым освободителям, спящим вечным сном, очевидно, под гимны богини Славы. На сорокаметровой высоте над колоннадой пантеона (за его массивными металлическими дверями – видно в щель – установлен тяжелый беломраморный саркофаг) еще один, главный, бронзовый солдат, как ангел хоругвь, разворачивает еще один, главный, бронзовый стяг. В 1960 году над всей тысячей славинских захоронений по понятным причинам и не подумали поставить хотя бы один, пусть небольшой крест. Ошибку исправили сравнительно недавно: деревянный крест неподалеку от крайней в долгом смертельном ряду могилы гвардии лейтенанта Александра Ковбасы выглядит свежевыструганным. На склоне холма под этим крестом – кладбище пожелтевшего елового лапника и пустых пластиковых бутылок.

В Словакии спокойнее, чем в соседних Чехии, Венгрии, Польше, относятся к разного рода русским и советским вмешательствам в государственную и национальную историю. Царский экспедиционный корпус под командованием генерала Ивана Паскевича, помогавший юному императору Францу Иосифу разгромить Венгерскую революцию 1848–1849 годов? [38], здесь карательным не считают. Как раз в то время народные будители впервые обратились к венгерским властям с петицией о признании национальных прав словаков, но в ответ получили отказ и репрессии. Последняя по времени смена общественного строя не испарила до дна местное русофильство, хотя перспективы политического развития в Словакии однозначно связывают не с Москвой, а с Брюсселем. Еще один, довольно элегантный монумент советским воинам стоит на центральной площади Братиславы, на набережной – памятник морякам советской Дунайской военной флотилии; они не обнесены заборами, как в Будапеште, их не красили в розовое, как в Праге или Софии. Вторжение 1968 года оставило о себе черную память, однако последовавший за ним разгром чешской либеральной элиты сопровождался и изменением баланса федеративных отношений Праги и Братиславы в политике и культуре в словацкую пользу.

Так что президенты независимой Словакии и теперь ежегодно возлагают цветы к мемориалу Славин 4 апреля, в день освобождения Братиславы от фашистов. Что, увы, не делает Славин более человечным. Все тут по советской традиции: никто не забыт, ничто не забыто, и птицы не поют. Сквозь трещины кладбищенских плит пробивается молодая трава. С вершины холма должна открываться панорама Малых Карпат, но далекую горную гряду разглядит разве что бронзовый знаменосец. А вот Дунай хорошо виден каждому: серебристо-серая лента в солнечную погоду и грязно-серая, если ненастье; река цвета бетонных славинских плит.

Подвиг советских воинов – освободителей румын, венгров, словаков, чехов от фашизма – воспел сразу после того, как это освобождение закрепило послевоенный раздел Европы, украинский прозаик-фронтовик Александр (Олесь) Гончар. В 1946–1947 годах он опубликовал вначале в Киеве, а потом и в Москве свое дебютное произведение – цикл из трех небольших романов “Знаменосцы”, выдержанный в строгом соответствии с кремлевским пониманием задач соцреалистической литературы. Эпопея Гончара повествует о продвижении Красной армии через Карпаты (названные Трансильванскими Альпами), о взятии Будапешта, о боях в Чехословакии; все оканчивается вступлением советских войск в Прагу. Сражаясь с врагом, лейтенант Евгений Черныш, главный герой книги лауреата одной Ленинской и двух Сталинских премий и одновременно альтер эго автора, размышляет не только о смысле своей жизни и любви к военфельдшеру Шуре Ясногорской (по законам жанра погибающей незадолго до Победы), но и об общественно-политических проблемах разной степени сложности. На вопрос о том, чем Красной армии удалось “так легко повернуть к себе” народы, прежде воевавшие на стороне нацистской Германии или покорно терпевшие фашистское иго, Черныш находит простой ответ: “Только правдой нашей борьбы, только вином свободы”.