Шах королеве. Пастушка королевского двора - Маурин Евгений Иванович (книги онлайн без регистрации полностью TXT) 📗

От камеристок это известие дошло до фрейлин, от фрейлин – до статс-дам и самой герцогини Орлеанской. Берту вызвали и стали расспрашивать.

– Но что же они делают наедине? – задали удивленный вопрос любопытные.

– Сидят, читают, поют, говоря друг другу стишки, – ответила Берта. – Любимая поза короля – на подушке у ног барышни. Он сидит, положив голову к ней на колени, а она читает ему стихи или поет про пастушков да пастушек!

– Ах, пастушка! Ну и пастушка! Настоящая пастушка! Да она и в самом деле рождена для монастыря! – ахали в смеялись дамы.

Но на Генриетту и Олимпию де Суассон это известие произвело потрясающее впечатление. Обе они не придавали значения увлечению легкомысленного Людовика и предполагали, что любовный чад скоро рассеется в его сердце. Между тем дело оказывалось серьезнее. Обе они знали, что король – большой практик в делах любви и в этой области всецело придерживается принципа «соловья баснями не кормят». Если такой человек довольствуется платонической любовью, если он, пылкий и прозаичный, «сыт баснями», значит, чувство, внушенное ненавистной «пастушкой», глубоко и сильно. Под влиянием этого Генриетта и Олимпия, еще недавно непримиримые враги, теперь сблизились и заключили тесный союз. Читатели, вероятно, помнят, что графиня не Суассон, рожденная Манчини, некогда оскорбленная в своих лучших надеждах связать короля-юношу чарами своего пышного тела, поставила своей задачей мешать ему во всех его любовных замыслах. Не имея ничего против Генриетты лично, Олимпия из ненависти к королю выслеживала юную герцогиню и натравляла на нее ее мужа, Филиппа Орлеанского. Теперь Генриетта получила чистую отставку, и ничто уже не лежало между обеими женщинами, наоборот – общность переживаемых чувств связала их. И они заключили тесный «оборонительный и наступательный» союз, причем Олимпия даже уступила из числа своих двух дружков одного – Армана де Гиша – Генриетте, довольствуясь Шарлем де Бардом.

Генриетта с Гишем и Олимпия с Бардом составляли тайный комитет, поставивший своей задачей разлучить короля с Луизой де Лавальер и жестоко проучить «коварную девчонку». Заодно было решено управиться также и с Ренэ д'Арком. Генриетта, совершенно забывая, какую услугу оказал ей этот юноша, считала, что он всем обязан ей, и была возмущена и оскорблена, когда герцог решительно и резко отказался вступить в заговор. Счеты остальных с Бретвилем известны читателю: Бард не мог простить позор поражения в поединке; Гиш злобствовал, что Ренэ вторично вытеснил его, Армана, из сердца короля; для ненависти Олимпии было достаточно, что д'Арка любил король. Но, конечно, в первую голову должна была пострадать Лавальер, и все планы «комитета четырех» были направлены против нее. В конце концов комитет разработал план, уже известный из прошлой главы, и решил привлечь в качестве пятого члена герцога Филиппа Орлеанского.

Кроме четырех, а потом пяти членов комитета к услугам заговорщиков было довольно много лиц, не посвященных во все планы и замыслы комитета, но содействовавших этим замыслам за плату – из корыстных побуждений или из пустого угодничества. Самыми важными сотрудниками считались Христина де ла Тур де Пен, кружившая голову Ренэ д'Арку и рассчитывавшая выскочить за него замуж, и Берта, получавшая щедрую мзду за шпионство.

Таким образом, Луиза де Лавальер была окружена врагами, недоброжелателями и шпионами со всех сторон. Она была страшно одинока и с горечью сознавала, что, кроме д'Артиньи, у нее нет ни одной подруги, как, кроме д'Арка, нет ни одного истинного друга. Впрочем, и Ренэ тоже был плохим утешением. Как ни привязан был он к всеми гонимой и обижаемой Лавальер, его слишком поглощала игра кокетливой Христины. Вообще, последняя причиняла много боли и огорчений Бретвилю. Она то опаляла юношу нежной лаской, то вдруг становилась холодной, высокомерной и нарочно возбуждала его ревность вольным обращением с другими мужчинами. Когда же Ренэ делал ей упреки, она высокомерно отвечала, что признает право контроля за женихом или мужем, но больше ни за кем. Ренэ не раз уже готов был выговорить слово, которого так ждала от него де ла Тур и которое дало бы ему право контроля, но каждый раз неясные сомнения удерживали его от решительного шага. Сколько раз Ренэ давал себе слово порвать с ветреной девицей, скинуть с себя ее чары, но призывная улыбка хитрой кокетки будила в пылком гасконце самые низменные, самые неукротимые инстинкты, и он опять, словно бабочка, летел на огонь. Однако, вернувшись после мучительного свидания, Ренэ снова давал себе зарок не видеться больше, в сотый раз внушал себе, что в нем даже нет любви к Христине, что его лишь обуревает самая низменная страсть. Но раздавался новый призыв, и все сомнения сейчас же забывалась.

От этой игры у Ренэ оставалось слишком мало времени для Луизы, и бедная фаворитка порой готова была биться головой о стену в минуты отчаянья. Выпады против фаворитки короля все учащались, нередко бывало, что Луиза убегала к себе в комнату вся в слезах, и около нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе. Да, никому! У Полины, по-видимому, было тоже что-то угнетавшее, и, поглощенная своим тайным горем, она была плохой поверенной для горя чужого.

А были моменты, когда Луизе становилось совершенно невмочь и когда, словно назло, Полина бывала особенно угнетена. В один из таких моментов мы и застаем вновь нашу героиню.

В этот день у герцогини Орлеанской был интимно-парадный завтрак в честь английского дворянина, приехавшего из Лондона с письмом короля Карла к сестре. Лавальер как раз была дежурной в этот день вместе с Шимероль. Не будь такого случая, последняя справилась бы с дежурством одна, но официальный характер обеда требовал присутствия обеих дежурных, а Луиза, не желавшая пользоваться в службе преимуществами своего особого положения, не хотела просить кого-нибудь заменить ее. И вот в этом-то и раскаивалась она теперь!

Церемониал требовал, чтобы на подобных полуофициальных торжествах шествие распределялось так: впереди шел церемониймейстер с жезлом, за ним – герцогиня с гостем, затем в последовательном порядке – камер-пажи, старшая статс-дама, две дежурные статс-дамы, дежурный камергер и две дежурные фрейлины. За фрейлинами шли приглашённые на завтрак или обед, потом более или менее интимные приятельницы герцогини, а в самом конце – свободные от дежурства фрейлины и прочие чины двора, имевшие раз навсегда приглашение украшать собой стол Генриетты.

В этот день Луиза немного запоздала, и шествие уже выравнивалось. Позади Шимероль шла единственная посторонняя гостья – старушка Версаль, представительница рода, традиционно служившего всем четырем ветвям герцогов Орлеанских. [36] Версаль продвинулась слишком далеко вперед и стала почти рядом с Шимероль. Заметив такое нарушение этикета, Луиза поспешила вперед, вежливо отстранила Версаль и стала рядом с подругой.

Вдруг сзади послышался громкий голос графини де Суассон:

– Я всегда знала, что Лавальер хрома, но что она слепа как курица, до сих пор мне не было известно!

– А почему вы думаете, что она слепа? – спросила маркиза де Берси.

– Да чем же, как не слепотой, можно объяснить, что эта особа позволяет себе толкать и забегать вперед дам, несравненно более почтенных, чем она, и уж, во всяком случае, не скомпрометировавших себя распутством!

У Луизы вся кровь хлынула в голову слезы выступили на ее кротких глазах от этого оскорбления. Она беспомощно обернулась по сторонам, как бы отыскивая хоть единственное дружеское лицо, могущее заступиться за нее. Но вместо этого ей пришлось выслушать брошенный ей в упор ответ маркизы де Берси, обращенный к графине де Суассон:

– Она, вероятно, думает, что де Версаль превышает ее только количеством своих заслуг, тогда как специальные заслуги Лавальер важнее по качеству!

Тихий, но дружный смешок окружающих был ответом на эту новую гнусность.

Луиза побледнела как полотно, и, хотя церемониймейстер уже стукнул троекратно жезлом, оповещая о приближении герцогини и начале шествия, она, совершенно расстроенная, резко выступила из рядов и на глазах герцогини Орлеанской и ее гостя вышла, не поклонившись, из зала.