Nevermore, или Мета-драматургия - Созонова Ника Викторовна (читаем книги онлайн txt) 📗
— Извини, если повторяюсь. Самая одиозная, но и в чем-то трогательная ваша глупость — убеждение, что смерть есть выход. Некая кнопка Exit. У мальчиков и девочек недостает воображения — и это при том, что каждый второй пишет 'стихи' или 'прозу'. Вам не представить, что можно испытывать отчаянье или отвращение и лишившись тела. Юные узенькие мозги не вмещают, даже в виде гипотезы, что смерть не тождественна щелчку выключателя (гаснет люстра, затыкается телевизор, медленно протухают продукты в холодильнике). Столь же глупо выглядит уверенность, свойственная многим из вашей сплоченной стаи, отличающейся от прочих стай лишь темным окрасом шкуры, — что, умерев, получаешь ответы на все вопросы. Как будто изначально не наделенный способностью мыслить и познавать обретет эти качества, отбросив от себя нечто, уменьшив себя, но никак не расширив. Физическое тело помеха познанию? Глупцы! А как же библейское 'И он познал жену свою'? Посредством даже одного оргазма можно столь много узнать и понять…
— Сдаюсь! Даже спорить не буду, — он дурашливо воздел руки, оторвав их от 'клавы'. — Физическая любовь, познание посредством оргазма — это твои, и только твои владения. Благоразумно затыкаюсь, и тебе, Айви, советую заткнуться с почтением.
Я перестал метать бисер, как-то разом успокоившись.
Принялся медленно складывать в косметичку орудия макияжа. Объект, вышедший из моих рук, был выше всех похвал.
Как всегда, впрочем.
А ведь я не утрировал, не преувеличивал.
За полгода общения на престижном форуме 'Nevermore' мне встретился лишь один человек, что-то понимающий — один взрослый среди хнычущих младенцев. Со странным ником Окс. Москвич, к сожалению: иначе я с удовольствием посидел бы с ним за коктейлем или каппучино. Впрочем, меня не обломало бы и лишний раз съездить в Москву, тем более что всегда находятся сопутствующие дела в столице. Но я не успел: он ушел в апреле.
Ушел именно так, как следует уходить. Как уйду я сам рано или поздно: налегке. С ветром в волосах. С улыбкой во все тридцать два зуба. Не оставив за собой ни безутешных стариков-родителей, посыпающих пеплом поределые волосы, ни проклинающую вдову. (Родителей он сумел подготовить и даже, как ни странно, убедить в необходимости своего шага. Все личные связи обрезал за несколько месяцев до ухода.)
В компании с хорошим вином и хорошей музыкой. Выбрав самый безболезненный способ: укол кетамина. Растянув последний миг земной жизни — приятный и безмятежный — на всю последующую вечность. (Ну, пусть не вечность, в этом он переборщил, но на все посмертие и, кто знает? — на последующий свой визит в физической оболочке.)
Он так красиво и славно это сделал, словно шагнул в наш век прямиком из моего любимого Древнего Египта. Во времена Клеопатры самоубийства были там очень распространены в среде знати. Существовала даже специальная академия, где скучающие сливки общества совместно искали самые легкие, приятные и элегантные способы ухода из жизни.
Впрочем, он мог бы быть и древним римлянином. Богатые патриции любили уходить из надоевшего бытия, лежа в ванной с лепестками роз, за беседой с друзьями и цитированием Платона.
Никогда не знал, что за насекомое такое — зависть. Но, думая об Оксе, начинаю смутно догадываться о природе и симптоматике этого недуга.
Потому что не могу уйти так, как это сделал он — прямо сейчас. Сегодня.
Поскольку изрядно стреножен. Связан — по рукам, рогам и копытам…
Молчание царило недолго.
Вскоре возникло еще одно действующее лицо. Поистине, выдался день сюрпризов!
— Астарта! — представили мне ее. — Потомственная сатанистка. Соучредитель знаменитого сайта 'У Бафомета'.
Она так же напоминала Астарту, как я — каменную скифскую бабу. Личико сельской учительницы младших классов, изнуренной бесконечными проверками тетрадок и ночной ненасытностью тракториста Васи. Печать неизбывной тоски казалась врожденной, как родимые пятна на щеке и подбородке. Экзотические побрякушки на шее ничуть не оживляли, не добавляли ни шарма, ни загадочности.
Существо принесло наволочку и простыни. И домашнюю еду в баночках. (Откупорив одну, он тут же заныл, что консистенция недостаточно жидкая для его зубов, как отсутствующих, так и послеоперационных.)
Пребывание в подобном обществе становилось все более нелепым, и я решил, что пора откланяться. Того и гляди подвалит добросердечная Таисия со своим подношением, а за ней еще пара-тройка суицидных подружек.
Особо задерживать меня не стали. Кроме учительницы. Она вскинулась и заговорила, волнуясь:
— Вы уже уходите? Посидите еще! Хотите, выйдем покурим? Я давно мечтала познакомиться с вами — то есть увидеть воочию. Потому что знакомы мы давно — я не раз заходила на ваш сайт, оставляла свои послания. Я Эстер.
Эстер… Вроде и впрямь что-то попадалось. Восторженное и натужно умное.
— Прошу прощения. Курить можно и здесь — нашему общему другу повезло с сокамерниками. А мне и вправду пора.
— Пожалуй, и я тогда с вами. Зачем им мешать?..
Я поднялся.
— Не звони мне, пока не окажешься на свободе, хорошо? Хочется насладиться здоровеньким и полноценным мальчиком, без железа в зубах и снулой толпы вокруг.
В ответ мне попытались намекнуть, что остались в очередной раз без мобильника, но я сделал вид, что, измотанный нервотрепкой этого дня, не понял намека. Нежно поцеловал раненого в лобик и вышел.
Астарта засеменила следом.
Не знаю, на что она надеялась: что я приглашу ее в кафе или удостою беседы на лавочке в ближайшем сквере, но надеждам уныло-восторженного существа оправдаться было не суждено.
Выйдя из дверей больнички, я тут же поймал тачку и, сухо кивнув на прощанье, уехал.
Хватит на сегодня унижений.
И так перебор.
* * * * * * *
Есть ряд вещей, которые я делаю профессионально: фото-портреты, боди-арт, эксклюзивные тату и макияжи.
Многие приятели и знакомые приятелей зачитываются моими стихами.
Но лишь одно я делаю на уровне гениальности, лишь в одном достиг полного совершенства — и это не скромность и не гордыня.
Я умею любить.
Изыскано. Запредельно.
Но нужно ли тебе мое умение, мой дар, мой жар?…
Оно развлекает тебя, щекочет мальчишеское тщеславие. Льстит.
Но не более.
Наверное, я напугал тебя своей любовью.
Ее неистовостью и силой, изощренностью и беспредельностью. И беспределом.
Тебе было неловко, когда я слизывал с твоих скул влагу очередной истерики.
Я чувствовал твой боязливый трепет, когда, сделав аккуратный, практически безболезненный надрез на твоем предплечье, бледном, не загорелом, с россыпью маленьких родинок, припадал к нему ртом. Но разве ты не знаешь, что такое кровь? В крови растворена душа — древние евреи кое-что понимали в этом. Именно твою душу — по каплям, пугливым бесценным каплям, втягивал я в себя — сливался с нею, причащался ею… а вовсе не пытался тебя шокировать доморощенным вампиризмом.
Твою юную, терпкую, искристую душу.
Я хмелел от нее так, как не хмелел ни от коньяка, ни от гашиша.
Но как же ты боялся. Не понимал. Трепетал.
Маленький мальчик. Совсем маленький, крохотный, чуть выше моего мизинца, чуть протяженней одной ноты — ноты 'си', рождаемой эоловой арфой моего сердца.
Как ты сумел сделать со мной такое: будучи крохой, стать для меня всем?..
Ты не был девственником, попав в мои руки. Но был столь неумел, неловок, необразован и несмел, что мало чем отличался от девственника.
Я играл с тобой. Играл на тебе. Лепил из глины, высекал из мрамора, отливал из золота. Складывал сложнейший паззл самой совершенной любви на свете.
Но ты испугался. Ты привык плавать на мелководье. Тебе впору лишь сошедшие с конвейера тинэйджеры, истеричные куклы, блекло-заботливые 'сельские учительницы'.
