Бумажные города - Грин Джон (книга регистрации txt) 📗

Обратно я добрался за полтора часа. Я оставил минивен дома, переоделся в тенниску и единственные приличные джинсы и пошел по Джефферсон-вэй в Джефферсон-корт, а потом свернул на Джефферсон-роуд. На улице Радара — Джефферсон-плейс — уже стояло несколько тачек. Хотя было всего восемь сорок пять.

Когда я открыл дверь, меня встретил Радар с кучей гипсовых Санта-Клаусов черного цвета в руках.

— Хороших надо убрать всех, — объяснил он. — А то испортим, не дай бог.

— Помочь? — предложил я.

Радар показал на гостиную, где на столиках, стоявших по обеим сторонам от дивана, красовалось несколько наборов раскрытых матрешек в виде чернокожих Санта-Клаусов. Собирая их, я не мог не обратить внимания на то, что они все же очень красивые — все раскрашены вручную и прорисованы очень тщательно. Но Радару я об этом не стал говорить, боясь, что он может забить меня до смерти стоявшей в гостиной лампой в виде черного Санта-Клауса.

Потом я отнес матрешек в гостевую спальню, где Радар аккуратно укладывал фигурки в комод.

— Знаешь, когда видишь их всех вместе, действительно начинаешь задумываться, как такая идея пришла кому-то в голову.

Радар закатил глаза:

— Да уж, я об этой сраной идее задумываюсь каждое утро, поедая хлопья ложкой в виде черного Санты.

Мне на плечо легла чья-то рука: кто-то пытался меня развернуть. Это оказался Бен, который так притопывал ногами, словно ему срочно надо было поссать или вроде того.

— Мы поцеловались. Ну, то есть она меня поцеловала. Минут десять назад. На кровати твоих предков.

— Какая мерзость, — ответил Радар. — Только не трахайтесь там.

— Ого, я-то думал, это уже пройденный этап, — сказал я. — Ты же такой шустрый по части телок.

— Заткнись, старик. Я в панике, — признался он, глядя на меня безумными глазами. — По-моему, у меня не особо хорошо получается.

— Что?

— Целоваться. Ну, то есть у нее опыта в этом деле куда больше, чем у меня, за столько-то лет. И я не хочу, чтобы она во мне разочаровалась из-за этого и бросила. Девчонки от тебя тащатся, — сказал он мне, что могло быть верно в лишь том случае, если под словом «девчонки» понимать только тех, кто играет на барабанах в марш-оркестре. — Старик, дай совет.

Меня ох как подмывало припомнить ему всю его бесконечную похвальбу на тему, как он умеет ублажать девчонок, но я лишь сказал:

— Насколько я понимаю, основных правил два: первое — ничего не кусай без разрешения; и второе — человеческий язык — это как васаби: средство очень мощное, и злоупотреблять им не стоит.

Вдруг у Бена в глазах вспыхнул настоящий ужас. Я скривился и спросил:

— Она у меня за спиной стоит, да?

— «Человеческий язык — это как васаби», — передразнила Лэйси дебильным басом, я надеялся, что на мой голос это не похоже.

Я резко развернулся.

— Я вообще-то считаю, что язык Бена — как защитный крем от солнца, — возразила она. — Он очень полезен для здоровья и может применяться в неограниченных количествах.

— Я сблевал и проглотил, — сообщил Радар.

— Лэйси, мне просто жить больше не хочется, — добавил я.

— Как бы мне поскорее забыть об услышанном, — сказал Радар.

— Сама эта идея настолько оскорбительна, что словосочетание «язык Бена Старлинга» запрещено на телевидении, — продолжил я.

— А нарушителей этого закона либо сажают на десять лет в тюрьму, либо вылизывают языком Бена Старлинга, — закончил Радар.

— И все, — сказал я.

— Предпочитают, — продолжил Радар с улыбкой.

— Тюрьму, — договорили мы вместе.

И тут Лэйси поцеловала Бена прямо у нас на глазах.

— О, боже, — сказал Радар, прикрываясь руками. — Боже, я ослеп. Ослеп!

— Прекратите, пожалуйста, — ответил я. — Вы расстраиваете Санта-Клаусов.

Вечеринка в итоге проходила в гостиной на втором этаже, куда вместилось двадцать человек. Я прислонился к стене, и моя голова оказалась в нескольких дюймах от портрета чернокожего Санта-Клауса, нарисованного на бархате. У Радара был диван, состоящий из отдельных секций, и все расселись на нем. В кулере, стоявшем возле телика, охлаждалось пиво, но никто не пил. Все просто рассказывали какие-то истории друг о друге. Почти все это я слышал и раньше, — про поездки оркестра в лагерь, про Бена Старлинга, про первые поцелуи — но Лэйси-то не слышала, да и все равно было довольно интересно. Я почти все время молчал, пока Бен не спросил:

— Кью, как мы пойдем на вручение?

Я ухмыльнулся:

— Голыми под мантией.

— Да! — И Бен сделал глоток «Доктора Пеппера».

— Я даже брать с собой одежду не буду, так что не отступлю, — сказал Радар.

— Я тоже! Кью, поклянись, что и ты брать одежду не будешь.

Я улыбнулся:

— Клянусь честью.

— Я тоже хочу! — заявил наш друг Фрэнк. И за ним еще куча ребят подтянулась. Девчонки почему-то энтузиазма не проявили.

Радар сказал Энджеле:

— Твое нежелание присоединиться к нам заставляет меня усомниться в глубинных основах нашей любви.

— Ты не понимаешь, — сказала Лэйси. — Дело не в том, что мы боимся. А в том, что мы платья уже выбрали.

Энджела показала на Лэйси:

— Именно. А вам остается только надеяться, что ветра не будет.

— Я наоборот надеюсь, что будет, — возразил Бен. — Самым большущим шарам на свете свежий воздух полезен.

Лэйси стыдливо прикрыла лицо рукой:

— Как мне тяжело с тобой. Приятного много, но тяжело.

Все рассмеялись.

Это мне в моих друзьях больше всего нравилось: они просто сидели и рассказывали всякие истории. Истории-окна и истории-зеркала. А я просто слушал — тем, что было у меня на уме, никого не развеселить.

Я конечно же не мог не думать о том, что кончается и школа, и все остальное. Мне нравилось стоять чуть в сторонке и наблюдать за всеми — было в этом что-то тоскливое, но меня это не смущало, я просто слушал, а грусть и радость кружили вокруг меня водоворотом, усиливая друг друга. И мне казалось, что вот-вот у меня что-то треснет в груди, но чувство это не было неприятным.

Я ушел незадолго до полуночи. Кто-то еще остался, но мне было пора домой, к тому же мне и не хотелось оставаться. Мама дремала, лежа на диване, но поднялась, увидев меня.

— Хорошо повеселился?

— Ага, — ответил я. — Было классно.

— Ты тоже классный, — с улыбкой сказала она.

Меня такое сентиментальное заявление даже рассмешило, но я промолчал. Мама встала, прижала меня к себе и поцеловала в щеку.

— Я так рада, что ты мой сын, — сказала она.

— Спасибо.

Я лег в постель с книжкой Уитмена, открыв ее в том месте, которое мне нравилось — где он слушает оперу и людей.

Послушав, он пишет: «Я обнажен… он хлещет меня яростным градом, и я задыхаюсь». Просто безупречно, думал я: ты слушаешь людей, чтобы представить, какие они, слышишь, как ужасно и прекрасно они поступают с самими собой и с другими, но в итоге ты сам оказываешься обнажен больше, чем те, кого ты слушал.

Когда я ходил по этим недопоселениям, пытаясь услышать ее, про себя самого я понял куда больше, чем про Марго Рот Шпигельман. Через несколько страниц — в течение которых он слушает, обнаженный — Уитмен переходит к путешествиям, которые возможны в его воображении, он перечисляет места, в которые может попасть, валяясь на траве. «Я ладонями покрываю всю сушу», — говорит он.

Я продолжал думать о картах: когда я был маленьким, я иногда разглядывал атласы, и посмотреть на другие страны было достаточно, чтобы начало казаться, будто я сам там побывал. Вот что мне надо было делать. Надо было постараться услышать и представить себе ее дорогу на карте.

Но разве я не пытался сделать именно это? Я посмотрел на распечатанные карты, висевшие над компом. Я старался просчитать возможные маршруты ее путешествий, но даже в траве можно было столько всего разглядеть, а в Марго — еще больше. Найти ее на карте не представлялось возможным. Территория такая огромная, а она — такая маленькая. Эти карты — я не просто потратил на них время впустую, нет, они были материальным подтверждением бесплодности моих поисков, моей полной неспособности отрастить такие ладони, которые покрыли бы всю сушу, строить в голове правильные образы.