Последний кошмар «зловещей красавицы» (Александр Пушкин – Идалия Полетика – Александра Гончарова. Р - Арсеньева Елена
– Можно было Жуковскому, конечно, написать иначе – «История креста»…
Старая дама приподнялась, оправила кружево сорочки на груди, потом одернула оборки ночного чепца. Взбила подушку и села поудобнее, устремив взгляд в темноту, в которой смутно сквозили очертания ее ночного гостя.
– Интересно, могут ли призраки краснеть? – осведомилась она благожелательно. – Вы ведь призрак, мой ночной гость, верно? Хотя… даже и в те времена, когда вы были облачены плотью и наделены кровью, вы обладали таким запасом бесстыдства, что никогда не краснели… даже когда дерзали оскорбить женщину, которая вас… для которой вы были… которая мечтала только… – Голос ее на миг прервался, руки стиснули края простыни. – И уж конечно, вы не краснели, когда милейшая Азинька бегала к вам по ночам, чтобы взбить ваши перины помягче. Ну ладно, оставим эзопов язык. Княгиня Вяземская, милейшая Вера Федоровна, рассказывала направо и налево, как она осталась на какой-то миг наедине с вами, умирающим… Ах, мир праху вашему! – Старая дама благочестиво перекрестилась, с наслаждением ловя на лице гостя выражение вполне реальной, а не призрачной ненависти и злости, и продолжила, спеша, чтобы ее не прервали: – Ну так вот, и в то мгновение вы вдруг вынули откуда-то крест… нет, не свой, а другой нательный крест на цепочке… и хладеющей рукой передали княгине Вере, сказав, чтобы та отдала его Александрине. И сказано сие было с таким значительным выражением, что Вера Федоровна поняла ваши слова как приказание передать крест непременно наедине. Она так и поступила и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая уже загробный подарок, вся вспыхнула… Конечно, это возбудило в княгине Вяземской подозрения, которые она позднее высказала своему мужу. Что и побудило князя Петра Андреевича со значительным выражением говорить о том, как Пушкин подружился со второй сестрой своей жены. Но это мелочи. Разумеется, всех интересовало, откуда взялся крест и почему вы отдали его Александрине. И только потом тайна раскрылась. Оказывается, крест был ее собственный! Помните эту историю? Она стала известна со слов старой няньки, которая служила в вашем доме. Вот она вкратце, напомню, коли забыли. В то время Натали рожала в очередной раз. И тут Александрина заметила пропажу нательного креста, которым очень дорожила. Всю прислугу поставила на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно обшарив комнаты, уже утратили надежду, как вдруг через несколько дней камердинер, перестилая на ночь кровать вашу, нечаянно вытряхнул из простыней искомый предмет… Разумеется, он отдал крест не Александрине, а вам, а вы, не желая любовницу конфузить, крестик у себя спрятали и вернули, только когда смерть поглядела вам в глаза. Слуги-то всегда знали, что вы грешны перед Натали, ну а тогда и весь свет узнал! А то все подряд бесконечно виноватили ее, глупышку, в шашнях с Дантесом… Ну и что, коли поглядел красивый, привлекательный мужчина на красивую женщину, которая какой-то, прости Господи, макаке принадлежит?!
– Макака, надо полагать, это я? – без малейших признаков обиды осведомился гость.
– А то кто же! – задорно отозвалась старая дама.
– Ну да, я – макака, а вы, как мы помним, красавица неописуемая, – покладисто кивнул гость. – Объяснитесь же тогда, сударыня, за каким чертом вы так рвались за любовью сей макаки? И почему любовь ваша так скоро обратилась в ненависть?
– Неужто вы еще не поняли? – окрысилась старая дама. – Неужто вы не знаете того единственного средства, которое превращает любовь в ненависть? Есть такая болезнь… Вы же сами писали о ней, что она страшней чумы, черного сплина, лихорадки и повреждения ума…
– Ревность? Значит, вы все же ревновали? Ревновали не к Натали, а к Александрине?
– Да, – мрачно прошептала старая дама. – Я ревновала к ней. И не только вас!
– Кого же еще? – быстро спросил гость.
– Кого еще?! И вы спрашиваете?! Ведь и вы ревновали Александрину к нему. Вас бесили не его невинные заигрывания с Натали. Вас бесило, что он имел виды на Александрину!
– Ну, сударыня… – развел руками гость. – На Дантеса, что ли, намекаете? Тут вы, воля ваша, что-то напутали. Как ни далеки мы там, – он воздел указательный палец своих небольших ухоженных рук к небесам, – от мирских забот и слухов, однако даже там всякому известно, что причина гибели моей весьма благочестива – защита чести жены, которая стала жертвою грязных домогательств Дантеса и его папаши Геккерена. Кстати, – небрежно добавил он, – вы знали, что любовник ваш был заодно и любовником своего приемного отца?
– Любовник мой и муж вашей свояченицы Катрин, – уточнила старая дама. – А также, почти не сомневаюсь, любовник Натали… Ну да, я знала. Но коли сие вас прежде не смущало, почему должно было смущать меня? Подобные отношения в то время в высшем обществе были весьма часты. До меня доходили слухи, что и вы в свое время отнюдь не были им чужды, а также этот мальчишка… еще один малорослый уродец и, заметьте, тоже рифмоплет… и очень талантливый, ах, не менее талантливый, чем вы… тоже подстрелили его на дуэли, в точности как вас… Да как же его? «Выхожу один я на дорогу»… Он еще стихи после вашей гибели написал: «Погиб поэт, невольник чести пал…» Чести! Скажите пожалуйста! – ехидно хихикнула старая дама. – Нет, не могу вспомнить его имени. Положительно, я все-таки стала порой страдать провалами в памяти. Да Господь с ним, с тем несчастным пиитом. Гораздо важнее то, что я отлично помню разговоры, которые по поводу ваших отношений с Дантесом, Натали, Катрин и Александриной ходили после вашей последней дуэли. Тот же князь Трубецкой, нами уже упоминавшийся, на эту тему высказывался так: «Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль. Он был очень красив, и постоянный успех в дамском обществе избаловал его: он относился к дамам вообще как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские, а как избалованный ими, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже было принято в нашем обществе. Дантес часто посещал Пушкиных. Он ухаживал за Наташей, как и за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно «приударял», как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизой (горничной Пушкиных), ничего не значили: в наше время это было в обычае. Пушкин хорошо знал, что Дантес вовсе не приударяет за его женою, он вовсе не ревновал, но, как сам он выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержанным, чем следовало с дамами, как полагал Пушкин. Надо признаться, при всем уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый…» Ну, вы понимаете, так князь Трубецкой говорил, – заметила старая дама как бы в скобках.
