Серебряные крылья - Lackberg Camilla (книга бесплатный формат .TXT) 📗
– Соскучилась по Бенгту?
Керстин фыркнула и надела тапочки, аккуратно стоявшие рядом с кроватью.
– В моем возрасте уже не скучаешь друг по другу. Это как бы… совсем другое, когда становишься старше.
– Да ладно, не рассказывай, – улыбнулась Фэй. – Паола доложила мне, что «Ms Karin has much nicer underwear now» [2].
– Ну Фэй!..
Керстин покраснела до самой шеи, и Фэй не смогла удержаться – подошла и обняла ее.
– Керстин, я так рада за тебя… Но надеюсь, что он не заберет тебя к себе насовсем – ты нужна нам здесь.
– Не волнуйся. Обычно я устаю от него.
Керстин улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными.
– Пойдем в кабинет. Я должна тебе кое-что показать.
Они молча двинулись вниз по лестнице. С каждым шагом сердце Фэй падало все ниже. Что-то не так. Случилось нечто серьезное.
Керстин уселась за письменный стол и запустила компьютер. Фэй села на один из двух чиппендейловских кресел [3], стоящих у стола. Хотя в кабинете Керстин действовал запрет на сари, Фэй оборудовала его с мыслью о своей компаньонке. Помимо недавно возникшей страсти ко всему индийскому у Керстин была в жизни одна большая любовь: Уинстон Черчилль. Поэтому Фэй придала ее кабинету классический английский стиль с легким налетом современности. А изюминкой стало огромное фото Уинстона Черчилля в раме, красовавшееся на стене напротив письменного стола.
Керстин повернула монитор к Фэй, которая подалась вперед, пытаясь разобраться в цифрах, мелькающих на экране. Сама она прекрасно разбиралась в нумерологии делового мира, но Керстин оказалась уникальным профессионалом. Уинстон строго смотрел на них, но Фэй избегала поднимать глаза на фотографию. В данный момент ей менее всего нужен осуждающий мужской взгляд.
– Я веду реестр акций «Ревендж», поскольку ты плотно занята американским рынком и новой эмиссией. До того как ты уехала в Рим, были проданы два пакета акций. А теперь ушли еще три.
– Покупатель тот же?
Керстин покачала головой:
– Нет. Однако меня не покидает мысль, что покупки все же синхронизированы.
– Думаешь, кто-то пытается захватить «Ревендж»?
– Возможно, – проговорила Керстин, взглянув на нее поверх очков. – Боюсь, именно с этим мы сейчас и столкнулись.
Фэй откинулась в кресле. Тело напряглось, по венам разлился адреналин. Усилием воли она взяла себя в руки, хотя мысли ее неслись вскачь. Рано строить предположения. Сейчас нужны только факты.
– Кто продает?
– Я подготовила для тебя список.
Керстин протянула Фэй листок. Она хорошо ее знала. Принципиальную коммерческую информацию Фэй всегда хотела видеть в распечатке, не только на экране. Срубленный лес придется потом как-то компенсировать.
– Не понимаю… почему они продают?
– Сейчас у нас нет времени на сантименты. В первую очередь мы должны оценить ситуацию. Ты пока разберешься во всем, а я буду ковырять дальше. Потом можем беситься. Но не сейчас. Тратить на это энергию мы не можем себе позволить.
Фэй медленно кивнула. Она понимала, что Керстин права. Однако сложно было сдержаться и не начать строить догадки, кто из тех женщин, кому она так доверяла, решил продать свою часть. У нее за спиной…
– Я хочу, чтобы мы рассмотрели всё по порядку. Каждую позицию, – сказала она.
Керстин кивнула в ответ.
– Давай начнем.
Фэй посмотрела на нее, а потом перевела взгляд на лист бумаги. Что-то тревожно перевернулось в животе. Такого она не предусмотрела. И это волновало ее более всего остального.
В доме царила тишина. Все спали. Кроме Фэй. Она сидела со списком в руках, раз за разом просматривая его и пытаясь собраться с мыслями.
Цифры плясали у нее перед глазами. Ее охватили усталость и уныние. Этого чувства Фэй давно не испытывала – с тех пор, как рассталась с Яком, и ей все это жутко не нравилось. Подкрадывались запретные мысли. А что, если уже поздно? Вдруг «Ревендж» уже нельзя спасти? Вдруг она настолько расслабилась за эти два года, что враг сумел подкрасться незаметно? Этого она себе никогда не простит. Слабость Фэй оставила позади. Сбросила Яку. И теперь он носит ее на теле как неудобную тюремную одежду.
Фэй отложила список. Мысль о предательстве отзывалась болью. Имена женщин, продавших свои акции, были ей хорошо знакомы. Перед глазами вставали их лица – лица женщин, которым она в свое время представила идею «Ревендж». Женщин, которых она убедила, которые решили поверить в «Ревендж», положиться на нее. Почему никто ничего ей не сказал? Неужели разговоры о солидарности и поддержке ничего не значили? Ни для кого, кроме самой Фэй?
Она протерла глаза, слипавшиеся от усталости, и ругнулась, когда в глаза ей попали крошки ссохшейся туши. Заморгав, поспешила в ванную, чтобы смыть макияж. Так или иначе, сейчас она слишком устала, чтобы еще что-то делать. Сказывались приключения вчерашней ночи, и Фэй понимала, что, не выспавшись хорошенько, она никому не принесет пользы – ни себе, ни предприятию.
Уже откинув одеяло, чтобы лечь на крахмальные простыни из египетского хлопка, Фэй замерла. Посмотрев в сторону двери, ощутила тоску во всем теле. Встала и тихонько вышла в холл. Дверь в комнату Жюльенны стояла приоткрытой – дочь отказывалась спать с закрытой дверью. Осторожно открыв дверь, Фэй проскользнула внутрь. Маленький ночник в форме кролика освещал комнату мягким светом – достаточным, чтобы разогнать привидения. Дочь спала на боку, спиной к Фэй. Длинные светлые волосы разметались по подушке. Фэй тихонько забралась в постель Жюльенны, убрала с подушки ее волосы и улеглась рядом. Дочь всхлипнула во сне и чуть пошевелилась, но не проснулась – даже когда Фэй обняла ее одной рукой, миллиметр за миллиметром подбираясь поближе к Жюльенне, уткнувшись носом ей в затылок, пахнущий лавандой и хлоркой.
Она закрыла глаза. Почувствовала, как напряжение отпустило, накатил сон. Лежа так, обнимая свою дочь, почувствовала, что сделает все, чтобы спасти «Ревендж». Не ради себя. Ради Жюльенны.
Хотя мне было всего двенадцать, меня не покидало ощущение, что я знаю о жизни всё. Во Фьельбаке она казалась такой предсказуемой… Те же перепады между десятью месяцами полной тишины и двумя месяцами летнего хаоса. Все знали всех. Летом приезжали одни и те же туристы, год за годом. Дома тоже все оставалось по-старому. Мы словно бегали в беличьем колесе – на одном месте, ни малейших шансов сдвинуться вперед. Ничего так и не менялось.
Поэтому, когда мы сели за ужин, я поняла, что это будет именно такой вечер. Еще только придя домой из школы, почувствовала, что от папы пахнет алкоголем.
Наш дом я и любила, и ненавидела. Здесь выросла моя мама. Он перешел к ней по наследству от бабушки и дедушки, и все, что мне в нем нравилось, было связано с ней. Она сделала все, что могла, сделав домик уютным и милым – придав ему все те черты, что ассоциировались со счастливой жизнью. Старая древесина, оставшаяся со времен бабушки и дедушки. Белые льняные шторы, которые мама сшила собственными руками, – она прекрасно шила. Вышивка в рамке, полученная бабушкой от прабабушки в качестве свадебного подарка. Винтовая лестница с перилами из толстого каната, по ступенькам которой ступали представители нескольких поколений. Маленькие комнатки и белые окна с разделенными на мелкие квадратики рамами. Все это я очень любила.
Ненавидела я все, что напоминало о папе. Зарубки от ножа на кухонной столешнице. Отметки на деревянной двери в гостиной, оставшиеся от того, как папа не раз пинал дверь ногой в приступах пьяной ярости. Слегка изогнутый карниз, с которого он однажды пытался стащить занавеску, чтобы намотать маме на голову, – пока Себастиан не собрался с духом и не оттащил его от мамы.
Камин в гостиной я любила. Но портреты на каминной полке казались жестокой насмешкой. Семейные фотографии, которые мама поставила туда, – мечты о жизни, которой не существовало. Снимки, на которых улыбаются она с папой, я и мой старший брат Себастиан. Мне хотелось пошвырять их на пол, однако я не хотела огорчать маму. Один раз она поставила туда же портрет своего брата. Но когда папа увидел фото дяди Эгиля, то пришел в бешенство. Пока мама лежала в больнице, он позаботился о том, чтобы фотография исчезла.
