Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - фон Риббентроп Рудольф (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗

На рубеже 1937–1938 годов Гитлер мог до поры, благодаря «чисткам» в партии и армии, видеть российскую опасность несколько ослабленной. Но время — как уже говорилось — начинало работать против него. Английское (а также американское) вооружение шло полным ходом, также и Россия могла отдохнуть от кровопускания среди высшего командного состава. Оставалось лишь по возможности укрепить немецкую позицию. Это означало, во?первых, немецкое вооружение и, с другой стороны, консолидацию отношений у немецкой восточной границы, в Восточной Европе и на Балканах, таким образом, в предполье Советского Союза. Мы увидим, в какой мере Гитлер принимал в расчет эту ситуацию.

Здесь должен поведать о маленьком личном событии. Вспоминаю Рождество в 1937 году, в это время были составлены посольские отчеты [170]. Мы отмечали праздник в Зонненбурге в окрестностях Бад-Фрайенвальде, в имении родителей, среди чудесной природы на окраине Одербруха. Как всегда на Рождество, присутствовали и бабушка с дедушкой Риббентропы из Наумбурга. Я прибыл из Ильфельда, немецкого интерната, куда я был к тому времени определен, за день до праздника и наслаждался после скудной интернатской жизни тем, как баловала меня мать, и неизменным на Рождество довольным, праздничным настроением в родном доме.

Отец, однако, в рождественские дни был замкнут и погружен в свои мысли, часами он вел разговоры с дедушкой; во всяком случае, он не был так раскован, как годом раньше, когда все мы прибыли в Зонненбург из Лондона. Ответственность за свой отчет давила на отца тяжким грузом, даже мы, дети, чувствовали это. В иные времена отец в сочельник играл на скрипке, сопровождаемый на рояле бабушкой, песню «Тихая ночь» и мы пели ее. В этом году пришлось обойтись без скрипки, она, вероятно, осталась в Лондоне. В это Рождество произошло нечто очень важное для меня, также и довольно неожиданное. Предваряя, расскажу, что вырос с девизом матери: «Пока я жива, тебе не видать мотоцикла!» Она считала езду на мотоцикле — и недаром — слишком опасной! Теперь я находился в Ильфельде, маленьком местечке на юге Гарца, и располагал только велосипедом, на нем нельзя было особо развернуться на довольно крутых склонах этих прекрасных средневысотных гор. В Ильфельде позволялось иметь мотоцикл. Я начал прощупывать у матери, «что бы она подумала», при этом я, естественно, всячески умалял опасность мотоцикла «БМВ» с объемом двигателя 200 кубических сантиметров, который мне хотелось иметь. К моему удивлению, мне не пришлось выслушать от матери резкого отказа с известной формулировкой: пока я жива и т. д. и т. п. Она лишь произнесла «нужно ли это на самом деле» и «это ведь так опасно»; в конце концов, не желая, что понять было можно, единолично перенять ответственность, она направила меня к отцу. Начались мои переговоры с отцом, также, собственно, не хотевшим мотоцикла. Да и какие родители придут в восторг от того, что сын хочет иметь мотоцикл. В конце концов отец отступил на позицию, я должен добавить часть суммы со своей сберкнижки, так как это был бы все же довольно роскошный подарок.

Мой счет в сберкассе был открыт в 1925 году с вкладом в размере пяти рейхсмарок. Так как в свои мальчишеские годы я был исключительно бережлив, счет вырос тем временем до нескольких сот рейхсмарок. Итак, я исправно заплатил отцу, равнодушно принявшему деньги, полцены за покупку. Материнское обоснование «допущения» мотоцикла — «не знаешь, что будет» — относилось, как она однажды призналась мне позже, к неизвестности в отношении политического будущего отца, после того как он однозначно и ясно представил Гитлеру, что его желание «английского союза» и вместе с тем задание отца в Лондоне в настоящий момент выполнить невозможно. Реакция диктатора остается, в конечном счете, всегда непредсказуемой, не говоря уже о погрязшем в интригах окружении. Однако Гитлер получил, во всяком случае, представление об английской политике и был предупрежден.

Этот разговор должен был случиться где-то между 28 декабря 1937 года и 2 января 1938 года, днем, когда отец отослал свой большой отчет вместе с выводами Гитлеру. Ему предстояло явиться заключительным отчетом о деятельности отца в качестве немецкого посла в Лондоне (о чем отец, однако, тогда не догадывался).

Как уже говорилось, я был, между тем, снова определен в немецкую школу. Я описал, как год учебы в Вестминстере расширил мой горизонт. Теперь я являлся учеником НПЕА (национально-политического воспитательного заведения), известном в народе под кратким названием «Напола», в Ильфельде в Гарце. Заведение выросло из евангелической монастырской школы с высокими требованиями к качеству обучения, которые сохранялись и поддерживались. Учебная программа соответствовала программе немецкой гуманитарной гимназии. С сентября 1937 года по март 1939 года я пробыл в этом интернате, которому обязан глубоким школьным образованием в обоих старших классах. Национально-политические воспитательные заведения являлись отборными школами. Ученики рекрутировались из числа одаренных учеников народных школ, если это требовалось, их освобождали от платы за обучение. Девиз школ звучал: «Больше быть, чем казаться».

На эту фазу моей жизни, стало быть, на время между сентябрем 1937 года и мартом 1939 года, пришлось назначение отца министром иностранных дел, аншлюс Австрии, так называемый «майский кризис» — во время посещения по обмену моим классом одной английской Public School весной 1938 года — судетский кризис и, наконец, — после того, как я написал свое выпускное сочинение, тема которого «Национальное и политическое мышление в политике современности» была задана в смысле «национально» определенной внешней политики — учреждение «протектората Богемии и Моравии». (Ожидалось, что тема сочинения будет раскрыта как отрицание империалистической экспансионистской политики — ирония, которую я совершенно так же ощущал тогда!) Я еще возвращусь к учреждению «протектората».

С возвращением родителей в Берлин письменный и личный контакт с матерью стал намного легче и теснее, чем в ее лондонское время. Отныне я вновь был гораздо подробнее ознакомлен с ходом политического развития, кумулировавшегося в тот день в марте 1939-го, когда я, домогаясь признания, намеревался сообщить родителям о полученном с оценкой «хорошо» аттестате зрелости — событие, потерявшее всякое значение после того, как, «затаив дыхание», я узнал с материнских слов, отец интенсивно старается пробить у Гитлера соглашение с Россией.

Примерно четыре недели спустя после окончания рождественских каникул в 1937 году, из которых я, несмотря на зимний холод, возвратился в школу на мотоцикле, около 11 вечера «дежурный воспитатель», им был наш преподаватель английского языка Штольте, вызвал меня из спальни к радиоприемнику в своей комнате со словами: «Твой отец стал министром иностранных дел!»

Спросонья я не видел, вообще говоря, причины радоваться. Теперь придется еще больше быть «белой вороной»! Тогда я не мог предвидеть, что «белая ворона» будет «преследовать» меня на протяжении всей жизни, появляясь при самых противоположных обстоятельствах символом различных предзнаменований. В какой-то степени меня всегда — вплоть до сегодняшнего дня — рассматривали под углом зрения «сын своего отца». Однако я быстро приспособился к этому, научившись распознавать, обращался ли мой собеседник ко мне или к «сыну моего отца» и реагировать соответствующим образом.

Учебное заведение предоставило мне два дня отпуска, чтобы я мог поздравить отца. Я встретил родителей в отеле «Кайзерхоф», где они жили, приезжая из Лондона, когда должны были задержаться в Берлине: наш дом в Далеме был закрыт, так как неизвестно было, когда отец возвратится в Германию. Я обманулся, ожидая увидеть отца сияющим от радости по поводу назначения. Он был скорее задумчив, что прочно — одна из пресловутых «картин воспоминаний» — отложилось в моей памяти. Он пишет о своем назначении:

«Назначение Имперским министром иностранных дел явилось для меня полнейшей неожиданностью. 30 января 1938 года я находился в связи с праздником годовщины прихода к власти в Берлине, когда Гитлер попросил меня остаться еще на несколько дней. Это была неделя так называемого кризиса Бломберга. 4 февраля фюрер вызвал меня к себе, сообщив, что в рамках реорганизации верховного руководства государственным аппаратом он желает произвести также замену министра иностранных дел. Прежний Имперский министр иностранных дел Нейрат назначается президентом Тайного правительственного совета. На его место должен заступить я.