Что к чему... - Фролов Вадим Григорьевич (библиотека книг .txt) 📗
Я испугался – может, это проводник? – хотел потихоньку вывернуться, но он заметил и так сжал мне плечо, что я еле удержался, чтобы не заорать.
Но парень оказался пассажиром. В его купе никого не было – только на верхней полке спала, укрывшись простыней, женщина. Парень усадил меня, сам сел напротив, Я сидел опустив голову, и черт знает что творилось у меня на душе.
Парень вдруг присел передо мной на корточки, как перед маленьким, и заглянул мне в глаза.
– Однако ты, паря, чего-то не тое, – сказал он. – У тебя, я гляжу, настроение… того…
Женщина на верхней полке чуть приподняла простыню с лица, и я увидел большой карий глаз. Парень погрозил ей пальцем.
– Не шебаршись, не шебаршись, Зойка, – сказал он, – человека выручать надо. Ну, рассказывай, – сказал он мне и опять сел напротив.
Я молчал, – что, в самом деле, я ему рассказывать буду?
– Не хочешь, – удовлетворенно сказал парень, – вот и я такой же был – упорный. Ну, тогда я буду спрашивать, а ты отвечай. И не думай молчать! Я знаешь кто? Я самый законный жулик в Сибири, и меня не проведешь. Не веришь?
Зойка захихикала, и он опять погрозил ей пальцем.
– Не веришь, значит, – с сожалением сказал парень, – тогда смотри, – и он поднес к моему носу огромную лапищу. Якорь я заметил еще там, на площадке, а вот надпись разобрал только сейчас. «Не забуду мать родную» – было написано там. Я пожал плечами, тогда он быстро скинул с себя ковбойку и остался в майке, и я чуть не ахнул – так он весь был разрисован. На груди – голая женщина, на правом плече – какой-то черт с котомкой за плечами идет по луне и надпись: «Почему нет водки на луне»; левая рука вся переплетена огромной змеей и тут тоже надпись: «Нет счастья в жизни». Что-то там было еще нарисовано, но я не успел заметить – парень быстро натянул рубашку.
– Нашел чем хвастаться, охламон, – смеясь, сказала Зойка из-под простыни.
– Надо же мне к нему в доверие войти, – сказал парень, – сдается мне, он из нашей породы, из жуликов.
Я даже задохнулся от возмущения.
– Э-т-то п-п-почему еще? – сказал я, заикаясь.
– Скажи-ка, – удивленно сказал парень, – еще заикается! А если милиция за тобой бежит, а ты – от нее, так ты кто? Честный человек, да?
Видно, у меня было такое выражение, что парень вдруг замолчал. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:
– Сам откуда?
Я сказал. Парень присвистнул и спросил, чего это меня так далеко занесло.
Ну и пришлось мне кое-что ему рассказать, не все, конечно, а так, кое-что. Еду, мол, к матери, а отец уехал надолго, и мне надо же с кем-нибудь жить. Кажется, он поверил. Он только спросил, знаю ли я, где живет мать, и когда я замялся, он сказал, что ничего – он в Иркутске все знает и уж как-нибудь ее разыщет.
– А чего от милиции бежал? – спросил он. – Без билета, что ли?
Я показал ему билет. Он пожал плечами.
– Чудак, – сказал он. – Ну, не мое дело. Мы вдвоем в купе едем. Если уж тебе с милицией не хочется встречаться – спрячу, за сына выдам. А сейчас мы подрубаем. Зойка, давай слезай, люди есть хочут.
– Отвернитесь, мальчики, – сказала Зойка, и мы вышли в коридор. Мы стояли у окна, и перед нами бежала степь. Ровная-ровная – ничего на ней нет, только изредка попадаются три – четыре березки – белые, стройные – да еще маленькие озера, как разбросанные там и сям зеркала. Когда долго смотришь в вагонное окно, особенно если едешь по ровному месту, все начинает вдруг поворачиваться, кружиться, и тебе кажется, что ты стоишь на месте, а это земля и все, что на ней, крутится вокруг тебя. Вот и степь эта тоже начала кружиться, и я смотрел и смотрел, и ни о чем не думал, и был рад этому.
Парень стоял, опершись локтем левой руки на раму, и над головой его вился сигаретный дым, а правая рука с синим якорем и надписью висела вдоль тела и чуть подрагивала в такт движению поезда.
– Миллионы гектаров, – сказал парень задумчиво.
– Ага… – сказал я.
– Что понимаешь, суслик.
Я хмыкнул.
– Видишь, сколько земли пропадает? Ее ведь пахать надо. И вот что я тебе скажу: вот эти степи мы тебе положим на тарелочку и преподнесем.
Зажатая в его пальцах сигарета догорела почти до конца, он обжегся и чертыхнулся. Потом он рассказал мне, какой он классный комбайнер, сколько гектаров он скашивает и как валится с ног, проработав на целинном фронте несколько суток без сна.
– А кем я был? – спросил он. – А был я, и верно, знаменитым жуликом и вором в законе по всей Западной и Восточной Сибири. Не веришь? Спроси у Зойки. Это она меня человеком сделала. Эх, Зойка, Зоя, – он даже задохнулся, – это такой… это такая… э-э, да что ты понимаешь – тут целый роман – и сочинять не надо.
– Заходите, мальчики, – сказала у нас за спиной Зоя.
Мы зашли, и я сразу посмотрел на нее, – очень уж интересно, какая же она такая, если из этого татуированного медведя-жулика сумела человека сделать. Она была очень красивая и чем-то очень похожая на Олю. Я раскрыл рот, а парень сказал:
– Ну, Зойка, ну, Зойка…
А она подмигнула мне, засмеялась и сказала:
– Тебя как зовут? Саша… Так ты, Саша, этого трепача не слушай – он тебе наговорит бочку арестантов. Ты меня слушай. Вот приедем мы в Иркутск, и если тебя мама не встретит, то поедешь к нам. У нас комната хоть и одна, но зато очень миленькая. И будешь жить у нас, пока не найдешь свою маму. А этот лоб, – ткнула она пальцем в сторону парня, – будет нас с тобой кормить, поить и одевать, и подавать нам кофий в кровать. Потому – я сейчас в отпуске и имею право отдохнуть, а ты еще маленький и себя прокормить не можешь, а он, – и она опять ткнула пальцем в парня, – он такой здоровый бугай, что смело может прокормить целый детский сад, не то что одну женщину с ребенком… Будешь кормить?
– Буду!
– И кофий подавать будешь?
– Буду! С цикорием! И знаешь, роди ты мне сразу четверых! Всех кормить буду и кофий подавать буду!
– Ну уж, четверых, – сказала Зоя и немного покраснела.
– А что? Очень даже просто – вон у какого-то дровосека в Канаде жена пятерых принесла, а сама тощая, как кошка. А ты у меня ничего! Что надо, и всё на месте. Да ты не красней, чего тут краснеть, что он – маленький, не понимает? В декрете она у меня, понимаешь, – сказал он и засмеялся, помотав головой, – в декрете, это ж надо же…
Я не знал, что такое «в декрете», но, по-моему, догадался правильно – у Зои, наверно, скоро будет ребенок, вот они и радуются. И я почему-то радовался вместе с ними, а потом вдруг приползла откуда-то в голову подлая мысль. Вот они радуются, а потом она возьмет и бросит этого парня, который так ее любит, и своего ребенка и уедет с каким-нибудь артистом. Мне даже тошно стало от этой мысли и стыдно, ну и свинья же я…
Я незаметно вышел из купе, – они так увлеклись разговором, что не заметили. Зоя догнала меня уже в конце коридора, обняла за плечи так, что я спиной почувствовал ее теплую и крепкую грудь, и зашептала:
– Ну что ты, Саша, обиделся, да? Ты не сердись, это просто мы такие дураки счастливые, что о чужом горе забываем, но мы тебя в обиду не дадим – Ленька и я. Пойдем, покушаем и все решим, и все хорошо будет.
И у меня комок подступил к горлу, и я шел послушно, и чувствовал Зоину грудь, и вспомнил, что так иногда обнимала меня мама, и мне было хорошо и стыдно, что я так плохо мог подумать об этой Зойке…
А поезд все шел и шел, и за окном неслась осенняя тайга – желтая, красная, зеленая, синяя, золотая, лиловая – ели, березы, сосны, осины, пихты, лиственницы, и опять березы и ели, и так долго-долго кружилась вокруг поезда тайга, и на нее не скучно было смотреть – такая она была разная и красивая…
И Леонид с Зоей прятали меня в своем купе и ни о чем не расспрашивали, а просто кормили меня и обращались, как со своим.
…На какой-то станции я увидел в окно Верблюдыча и «пижаму». Они стояли около пивного ларька, и Верблюдыч оглядывался по сторонам, как будто искал кого-то, потом пошел вдоль вагонов и заглядывал в окна.
