Ленинградские повести - Кочетов Всеволод Анисимович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Секретарь склонился над картой. Дневной разговор с Лукомцевым и рассказы партизан растревожили душу — Долинин снова и снова прокладывал карандашом хитроумный путь оврагами и ольшаниками в обход Славска.
Вот они, знакомые контуры района, знакомые названия колхозов и деревень, дороги, вдоль и поперек избеганные неутомимой райкомовской «эмкой», поля и сады, рощи. Все они на тех же местах, что и прежде. Но через них легла недавно вычерченная коричнево-красная змеистая линия фронта. Грубо и непривычно делит она карту на две неравные части: бо?льшая — немцы, меньшая, почти вплотную прижатая к Ленинграду, — остатки когда-то обширного пригородного района. В этой меньшей части сельское хозяйство никогда не преобладало; многочисленные заводы выжигали здесь кирпич, пилили доски, клеили фанеру, делали бумагу и даже строили корабли; здесь возводились корпуса новых предприятий, добывался торф и каолин; перед самой войной в глубоких известняковых слоях начали искать нефть; и только несколько овощеводческих и молочных совхозов упорно возделывали из года в год осушаемые торфянистые земли, пасли скот на пойменных, засеянных тимофеевкой и райграсами лугах, разводили крикливую водоплавающую птицу. На огородах стояли решетчатые мачты высоковольтных линий, вокруг заводских заборов разрастались турнепсы и клевера. Это было предместье большого города — та полоса, где не существовало непреодолимой грани между чертами жизни сельской и жизни городской, где они сращивались и уживались бок о бок.
Коричнево-красная линия, петлей перехватившая карту, перехватила и самый район, лишила его дыхания. Там, где немцы, — смерть и пустыня; жители согнаны с мест, выселены, деревни сожжены, тихий зеленый Славск разбит авиацией.
Да, там, за этой чертой, пустыня. Но и здесь, по эту сторону, не много осталось живого: селения сгорели от немецких снарядов или разобраны на постройку землянок и блиндажей, а иные ушли и на дрова в холодные зимние месяцы; кирпичные заводы бездействуют, в их печах разместились штабы дивизий, войсковые тылы, хранятся боеприпасы; земля изрезана траншеями, окопами, ходами сообщения; картофельные и капустные поля сменились полями минными; сады и ягодники, как повиликой, опутаны колючей проволокой. Здесь проходит фронт, и, как грустная память о былом, ставшем теперь таким далеким, на месте прежних шумных усадеб одиноко торчат оголенные, общипанные осколками калеки-березы.
Запустение, нежить… Но когда секретарь райкома бродит иной раз по длинной улице поселка безветренными ночами, он и в этой страшной тишине запустения слышит привычным своим ухом хотя и слабое, неровное, все же не прекратившееся биение пульса района, ощущает еще не угасшую его жизнь: в полуразбитых цехах механического завода скрипит под сверлами сталь — то строят корабли; на фанерном заводе визжат пилы — там строгают и гнут армейские широкие лыжи; где-то — даже трудно угадать где — позвякивают наковальни.
Что? там куют — знать не важно; важно, что там продолжает жизнь…
— Яков Филиппович, — сказала вошедшая вдруг Варенька, — я к танкистам сбегаю.
— А что там у них случилось?
— Ничего, Яков Филиппович, не случилось, просто — кино.
— Ах, кино! Ну конечно, конечно, идите. Передайте там, кстати, привет этому… как его… Ушаков, что ли? Лейтенант. Все вас спрашивает, — ответил Долинин, а сам подумал: «Вот тоже жизнь».
— Вовсе и не меня, Яков Филиппович. — Улыбаясь в уголок платка, Варенька потупилась. — Он за московской «Правдой» ходит.
Притворив за собою дверь, Варенька через минуту снова возвратилась:
— Если чаю, Яков Филиппович, захотите — чайник в печке.
Долинин с полчаса безмолвно шагал по кабинету. «Нажать бы да покрепче ударить, — продолжал он прерванную мысль, — немец за Вырицу уйдет. А бо?льшего району пока и не требуется».
На Неве громыхнул раскатистый взрыв, звякнули стекла, и легкое зданьице бывшей водоспасательной станции снова, как днем, осыпая меловую пыль с потолка, качнулось. Выстрела не было: должно быть, вместе со льдом с верховьев приплыла от немцев крупная мина. Осенью немецкие инженеры специально устраивали такие сюрпризы — чтобы повредить переправы. Но тогда поперек реки саперы расположили бревенчатые плоты, и мины, сплываясь, покачивались возле них, тяжелые и неуклюжие.
Вскоре за селом торопливо застучали зенитки. Долинин взглянул на часы:
— Двенадцать!
Подтянув ремень с кобурой, накинув полушубок, он вышел на единственную улицу поселка, далеко тянувшуюся над крутым невским берегом, — шел мимо израненных, расшатанных артиллерией домиков, которые стали такими хрупкими, что, того и гляди, рухнут с обрыва грудой обломков. Крыши были изодраны осколками, двери сорваны с петель, окна выбиты. Но сквозь щели в фанере, заменявшей стекло, то там, то здесь, тоже как вестники жизни, пробивались лучики света. Правда, в большинстве домов были новые хозяева. Рабочий поселок давно превратился в военный, близость передовой наложила на него свой отпечаток. Прижимаясь к строениям, затянутые маскировочными сетками, прячутся автомашины, громоздятся ящики снарядов, дымят трубы походных кухонь. На задворках, на огородах, среди черных кустов сирени врыты в землю танки и большие орудия. Часто — и днем и ночью, и в сумерках и на рассвете, — подняв к небу длинные стволы, пушки начинают артиллерийский бой; по равнине, сминая все остальные звуки, катится тогда тяжелый грохот. В ответ юга летят снаряды немцев, и война вместе с ними врывается в поселок.
Долинин жил возле пожарного депо, в подвале массивного двухэтажного дома, темный кирпич которого вот уже полстолетия полировали дожди и ветры. Спускаясь по лестнице и шаркая и ногами по истертым каменным ступеням, он неожиданно наткнулся на человека:
— Кто?
— Я.
— Пресняков?
— Да, к тебе иду. На бочку вот наскочил.
— Я сам с ней каждый день воюю.
— Убрал бы.
— Времени нет.
— Ну, тогда берись за низ! — решительно заявил Пресняков.
Вдвоем они легко вытащили бочку на двор, и она, гремя, покатилась по застывшим на морозце комьям грязи.
— Я всегда утверждал, что беспримерная решительность — твое основное качество, — пошутил Долинин, вытирая руки носовым платком.
— Высокая оценка, по незаслуженная. Сегодня мне это качество чуть не изменило.
— Что так?
— Пойдем в хату, расскажу.
И они снова спустились по лестнице.
За обитой войлоком подвальной дверью были слышны приглушенные звуки не то польки, не то фокстрота: ни Долинин, ни Пресняков в музыке для танцев не разбирались. В ярко освещенном жилье Долинина сидели Солдатов с Терентьевым и слушали радио. Ползунков хлопотал у плиты за перегородкой, устроенной из двух военных плащ-палаток. Оттуда тянуло чадом, запахом пригоревшего сала…
— Ну, что у вас в Европе? — спросил Долинин, сбрасывая полушубок.
— Музычка, — ответил Терентьев, закуривая самокрутку вершка в три длиной, и выпустил густейшее облако зловонного дыма. — Гарный тютюн!
— Нас тут голодом душат, в траншеях гнием, по немецким тылам на брюхе ползаем, а союзнички веселятся! — Солдатов зло стукнул кулаком по крышке приемника.
— Разобьешь, — сказал Долинин. — Бедный ящик ни в чем не виноват.
Солдатов махнул рукой. Мысли его были мрачны. Он только что рассказывал Терентьеву о могилах под берегом Славянки, в которых зарыты сотни жителей Славска, о виселицах перед дворцом, о застенке, устроенном гестаповцами в крепости.
Долинин не знал об этом разговоре, настроен был бодро и сильно проголодался.
— Ого! — воскликнул он радостно, увидев в руках выходившего из-за перегородки Ползункова огромное блюдо жареной картошки. — Пом-де-тер! Земляные яблоки! Ты гений, Алешка. Не на бензин ли выменял, как прошлый раз?
— Что вы, Яков Филиппович! — возмутился Ползунков, ставя блюдо на стол. — Бензин! А есть ли он у нас, спросите сначала. Добыл вполне честно. Для такого случая… Товарищ Солдатов месяца три у нас не был. Не сомневайтесь, Яков Филиппович, кушайте.
