Удельная. Очерки истории - Глезеров Сергей Евгеньевич (книги онлайн полностью бесплатно TXT) 📗
«В 1919 году дед, находясь в заключении в Чесменском лагере, дал пощечину коменданту лагеря за то, что тот посмел обратиться к нему грубо и на „ты“, – отмечал Борис Сергеевич Гусев. – Комендант отправил деда на двое суток в карцер – в каменный мешок, где только можно было стоять по щиколотку в ледяной воде. После этого Петр Александрович впервые заболел тифом, который свирепствовал в лагере. Потом его положили в тюремный лазарет, и бабушка выхлопотала право быть при нем. Ей разрешили. Но верный себе Петр Александрович потребовал, чтобы в часы приема больных она ехала на Литейный, 16, где находилась приемная, и вела прием».
Что касается дома на Поклонной, то в архиве Борис Гусев нашел документ – удостоверение, данное Бадмаеву председателем жилищной комиссии Земельного отдела Шувалово-Озерковского совета рабочих и крестьянских депутатов 11 августа 1919 года, «в том, что принадлежащий ему дом (без инвентаря) по Выборгскому шоссе на Поклонной горе на Основании удостоверения хозяйст. подотдела местного Совета от 11 августа за № 457 реквизирован для нужд 2-й батареи 2-го тяжел. Арт. див.».
Дом Е.Ф. Юзбашевой на Ярославском пр., 85
Все то время, что Бадмаев находился в тюрьме, Елизавета Федоровна Юзбашева неустанно хлопотала за него и добилась его освобождения в апреле 1920 года. В тюремном журнале появилась запись: «...Гр-нин Бадмаев П.А. отпущен по месту жительства: Петроград, Удельная, Ярославский, 85». Летом 1920 года последовал новый арест: чуть больше двух недель Бадмаев находился в печально знаменитых «Крестах».
Волнения за близких и тюрьмы подорвали здоровье Петра Александровича. Он умер в доме своей второй жены на Ярославском пр., 85 (дом стоял у подножия Поклонной горы), в кругу семьи. «Похороны в то время были делом сложным, – вспоминала Аида Петровна Гусева. – Солдаты из соседней части сколотили гроб, а командир батареи дал лошадей и телегу. И в жаркий день 1 августа П.А.Бадмаева хоронили на Шуваловском кладбище. Телегу с гробом, покрытым елью, извозчик остановил у белокаменного дома с башенкой на Поклонной горе, построенного отцом. Путь на кладбище лежал мимо него». Добавим, что могила Петра Александровича сохранилась на Шуваловском кладбище по сей день – почти сразу же за алтарем Спасо-Парголовской церкви.
До сих пор точно неизвестно, сколько ему было лет. На могиле Бадмаева на Шуваловском кладбище значилась только дата смерти – 29 июля 1920 года. По словам Бориса Сергеевича Гусева, «в энциклопедии Брокгауза и Ефрона год рождения указан – 1849. По семейным преданиям, он был старше.
Б.С. Гусев, внук П.А. Бадмаева и Е.Ф. Юзбашевой, 1980-е гг. Фото из архива Н.Б. Роговской (дочери Б.С. Гусева)
Мама смеялась: „Когда я родилась, моему отцу было сто лет“ – и это воспринималось как шутка. Но в 1991 году я получил в КГБ разрешение ознакомиться с делами моих репрессированных родных. Дело деда начинается с короткой справки ЧК: „Бадмаев Петр Александрович, уроженец Арык Хундун, Монголия, родился в 1810 г. Жительство Поклонная гора, Старопарголовский, 77/79“». Да и сам Петр Александрович в 1919 году в своих обращениях в ЧК указывал, что ему 109 лет...
Впоследствии в дом на Ярославском пр., 85, освященный еще в 1908 году святым праведным Иоанном Кронштадтским, съехались многочисленные родственники Бадмаевых, которых Елизавета Федоровна приняла в свою семью.
Именно здесь родился в 1927 году сын Аиды Петровны, внук Елизаветы Федоровны – будущий писатель Борис Сергеевич Гусев. По его воспоминаниям, еще в 1930-х годах вся округа была полна легенд о докторе, лечившем самого царя. «Все местные жители знали Бабушку и при встрече на улице почтительно здоровались с ней, – вспоминал Борис Сергеевич. – Меня же мальчишки звали Батмай, хотя у меня была совсем другая фамилия».
У бабушки на Ярославском проспекте, где «в сиреневом саду с прудом стоял бревенчатый пятикомнатный особняк под железной крышей», Борис Гусев провел первые десять лет жизни.
Борису Гусеву – пять лет. Фото 1932 г. Из архива Н.Б. Роговской (дочери Б.С. Гусева)
«Наш бревенчатый пятикомнатный особняк на Ярославском проспекте, 85, с садом и прудом, окруженным ивами, – вспоминал Борис Сергеевич, – был единственным домом в округе, где в 1920—1930-е продолжали жить с размахом прошлого века... В доме Бабушки все шло раз заведенным порядком, и в 1930-е годы у нас была кухарка, горничная Маруся, приходящие гувернантки; раз в неделю часовщик швед заводил напольные часы Буре. Но главной была домоправительница – восьмидесятилетняя умная и набожная русская женщина Акулина Яковлевна Бундина, Кулюша, помнившая еще крепостное право. Она и поддерживала порядок, распоряжалась прислугой и была бесконечно предана нашей семье. Поскольку некоторые представители власти сами лечились у Бабушки, ей до поры до времени позволено было сохранять привычный для нее уклад жизни. Но Бабушка соблюдала правила игры. Когда в ее доме собирались гости, остатки старой петербургской интеллигенции, и кто-то начинал обсуждать действия большевиков (их именовали – они), Бабушка вставала из-за стола и по праву хозяйки говорила: „Госпа-а, я прошу в моем доме не говорить о политике”, – и разговор смолкал...
Желая, чтобы я в совершенстве знал язык, мама и Бабушка отдали меня в школу немецких колонистов. Их дома, окруженные небольшими садами, начинались тотчас за бывшей усадьбой деда на Поклонной. Все предметы преподавались на немецком. Русский там проходили, как в наших школах немецкий... После немецкой школы меня перевели в обычную советскую школу, сразу в четвертый класс. Я сидел на уроках, ничего не усваивая. Переводил сперва на немецкий, чтоб лучше понять, потом на русский. И в четвертом остался на второй год. Лишь к седьмому как-то выровнялся на тройки. Однажды мама серьезно сказала мне: „Боречка, возможно, тебя станут спрашивать, не внук ли ты доктора Бадмаева, отвечай: внук. Стыдного в этом ничего нет. Но если начнут расспрашивать дальше, скажи, что ничего не знаешь. Ты и, правда, не знаешь“. По моему удрученному молчанию мама поняла, что расспросы уже были...»
Петр Александрович завещал Елизавете Федоровне продолжать лечение тибетскими методами, что она и продолжала делать.
«Прием пациентов при Бабушке уже не имел таких массовых масштабов, как при деде, но тридцать-сорок больных ежедневно с двух часов ожидали ее в приемной. Первую же половину дня она посвящала ответам на письма, которые шли к ней со всех концов страны, а также наблюдала за приготовлением тибетских лекарств. Технология их приготовления была сложной, требовала большой аккуратности в дозировке. Летом и осенью к нам приезжали буряты и привозили сырье – лекарственные травы. Одеты они были в черные костюмы, без галстуков. Во дворе разжигался большой костер, на него ставился герметически закрытый чан с печенью лося или медвежьей желчью. Сжигание продолжалось в течение суток. Все как при деде...
Когда то или иное лекарство в виде порошка было готово, на стол ставилась банка с этим порошком, и вся семья садилась за стол фасовать. На листок рисовой бумаги специальной аптекарской ложкой высыпается доза порошка, которая завертывается особым образом. У меня до сих пор не получается как надо. Наиболее популярным среди больных, да и у нас дома, было лекарство под номером 179. Оно называлось шижет. Это был порошок, состоявший из шести ингредиентов и улучшавший обмен веществ.
Шижет излечивал и диатез, и экзему, и желудочные заболевания. Бабушка, например, принимала шижет каждый день по утрам. До 1937 года, то есть до ее ареста, никто не давал Бабушке ее шестидесяти пяти. Если кто-то в семье что-то не то съест и почувствует себя плохо, первый совет: „Дайте шижет“ – и недомогание тотчас проходит. Весь большой чердак нашего дома был набит лекарственными травами, привезенными из Агинской степи Забайкалья. Эту степь называют малым Тибетом – она расположена на высоте семьсот метров над уровнем моря. Там на берегах Онона – по легенде, родины Чингисхана – и растут эти целебные травы»...
