Исповедь старого дома - Райт Лариса (бесплатные книги полный формат TXT) 📗
Словно услышав ее мысли, Эдик поинтересовался:
— Не хочешь играть — не играй, но в глушь-то ты зачем забралась? Не хотела интервью давать, так не давала бы. Желтым газетенкам, конечно, ртов не закроешь, так они бы тоже покричали и успокоились. Им нужно жареное и солененькое, а ты теперь скучная и пресная, чего о тебе писать-то? Или я не прав?
— Прав.
— Тогда почему ты прячешься? — Не в бровь, а в глаз.
Что ответить? Плести небылицы про жажду одиночества? Про свежий воздух и парное деревенское молоко? Режиссеры, тем более такие профессионалы, как Эдик, и видят, и чувствуют даже первоклассную актерскую игру. Поэтому Анна юлить не стала, призналась, как на духу:
— Просто так надо, Эдик.
— Надо? — Он воззрился на нее так, будто она сообщила, что, живя здесь, выполняет секретную миссию по заданию другого государства. Потом покрутил пальцем у виска, махнул рукой и сказал: — Кому надо-то?
Он хлопнул калиткой, завел мотор и даже проехал несколько метров, прежде чем Анна вышла из оцепенения и смогла ответить:
— Не мне, Эдик, не мне.
12
Для Али Панкратовой определяющим словом в жизни было, разумеется, «хочу», и все «надо» шли в ногу с ее желаниями и стремлениями.
Но жаждавших потесниться и принять ее в примы советского кинематографа не было вовсе. Былые заслуги помнили, но не ценили. Многие из царивших в то время на звездном небосклоне актрис имели хорошее подспорье в виде мужа — режиссера, оператора или солидного актера, готового замолвить словечко за свою дражайшую половину.
Через полгода вновь обретенной свободы Аля могла похвастаться только двумя ролями в спектаклях. Конечно, после двух лет вынужденного простоя и это казалось большой удачей. Она злилась, но умом понимала, что в репертуарном театре никто не станет тратить время на ввод новой актрисы в спектакль без веских причин. Требовалось ждать премьер, а там уже проявлять себя с лучшей стороны — работать локтями или другими частями тела, вырывать лакомые куски из других голодных ртов.
Но Аля ждать не любила, да и не могла. К двадцатипятилетию она могла похвастаться хорошей партией с перспективным художником, который мало интересовался чем-то, кроме своего творчества, новорожденной дочерью, которой не интересовалась сама Аля, и развивавшейся депрессией от осознания того, что эти «достижения» могут так и остаться единственными на ее пути. О сыгранных в студенчестве ролях она прекрасно помнила, но хотелось бы, чтобы о них помнил кто-нибудь еще. Ассистенты режиссеров на «Ленфильме», конечно, мило улыбались и кивали (мол, «слышали, смотрели, помним, знаем»), но затем непременно спрашивали, где она была и что делала последние несколько лет.
— Муж — известный художник? Маленький ребенок? Пара небольших ролей в театре? Наверное, у вас просто времени нет на большее. Актерская профессия требует самопожертвования, а у вас и так достаточно тех, кому надо приносить жертвы.
И как ни старалась Аля доказать, убедить, рассказать, они оставались глухи и слепы:
— Хотите — приходите на пробы, но возьмут, скорее всего, N. Она уже дала согласие.
В конце концов даже Аля с ее упорством и простецкой наглостью устала стучаться в закрытую дверь и решила, что пришла пора лезть с черного хода. Скорее всего, судьба, несколько лет назад подарившая все условия для славы, могла просто обидеться на Алю, так бездарно ими распорядившуюся. Теперь молодая женщина корила себя за слепое желание остаться в Ленинграде, за поспешный брак, оказавшийся не ступенькой вверх, а ямой вниз. «Ну, поехала бы по распределению, пусть даже и в Пензу, ну поиграла бы там какое-то время. По крайней мере, в кино бы осталась своей. На съемки бы приглашали, известность бы росла, а там, глядишь, московские театры опомнились — разглядели бы звезду и распростерли бы свои объятия», — так часто думала Аля, лежа бессонными ночами в холодной постели.
Муж пропадал в мастерской днями и ночами, а что он там делал, Аля предпочитала не знать. Иногда она слышала за стеной женский смех, но выяснять отношения не спешила. Она все же надеялась, что устраивать сцены она будет в театре, а не в жизни. Хотя надо признать: ее брак с каждым днем все больше напоминал театр, спектакль, в котором каждый актер заученно играет свою роль в угоду неведомому режиссеру. Играет плохо, без эмоций, ровно и скучно — так, что принимать участие в пьесе в конце концов становится невмоготу всем.
Как и почему случилось в их страстной истории охлаждение, Аля не знала, вернее, не задумывалась. Она никогда ничего не анализировала, неслась вперед, боясь опоздать. Возможно, в слепой страсти, в неуемном желании обладать и в запретности этой связи была для обоих какая-то особая притягательность, которая разрушилась одновременно с обретением законности и дозволенности отношений. Брак они зарегистрировали уже по инерции, а не по желанию и по той же инерции продолжали его сохранять. Не могла Аля и не догадываться о том, что рождение ребенка, отцом которого и фактически, и документально являлся ее покойный первый муж, не могло не отразиться на душевном состоянии художника. Неожиданно для всех он написал несколько полотен на библейскую тему, на которых появился Младенец и люди, почему-то не поклоняющиеся ему, а раскаивающиеся и молящие о прощении.
«Переживает», — понимала Аля и радовалась, что смогла так удачно сплавить ребенка подальше с глаз своего впечатлительного мужа.
Библейские картины демонстрировать открыто художник в Стране Советов возможности не имел. Приближалась новая выставка, и требовалось сотворить нечто, более соответствующее идеологии КПСС или, по крайней мере, не вступающее с ней в открытую конфронтацию. Необходимы были вдохновение, музы и силы. Аля уже не вдохновляла: она разрушала, подавляла и угнетала — напоминала своим присутствием о содеянном и вместо того, чтобы жить его творчеством, жила реализацией своего.
Музы нашлись довольно быстро. Двери мастерской были гостеприимно открыты нимфеткам, жаждущим прикоснуться к искусству. С музами появились силы, вернулось вдохновение. К Але, мирно существовавшей за дверью, художник испытывал что-то сродни дружеской благодарности за отсутствие скандалов, упреков и взаимных обвинений в несбывшейся надежде на счастье.
Впрочем, за стенкой мастерской Аля оставалась все реже. Вернулась в оставшуюся от полковника квартиру и начала готовиться к следующему решительному шагу. Аля никогда ничего не делала просто так — она вынашивала очередной гениальный план.
Муж собирался в Америку: готовился к собеседованию, стараясь запомнить даты важнейших съездов КПСС и что и кто на этих съездах говорил. Он нервничал, и нервозность проявлялась даже на его творениях. Линии стали резкие, цвета — яркие, фигуры — стремительные.
— Ты слишком сильно переживаешь, — сказала Аля, нагрянувшая в мастерскую и неожиданно не заставшая никого из конкуренток.
Он обнял, сжал ее ладони в своих:
— Спасибо. Другие не замечают.
Аля фыркнула про себя. А кто должен замечать: длинноногие лолиты, ничего не смыслящие в искусстве и если и прочитавшие хотя бы одну книгу, то наверняка под названием «Как соблазнить мужчину». Или, может быть, родители ее гения? Но папаша — народный художник, у него хватает и проблем, и переживаний, и тараканов. Ну, а мамаше, по определению, должно хватать тараканов папаши, чтобы еще возиться с тараканами сыночка.
— Боишься, не выпустят? — уточнила она у мужа.
— Очень. Особенно сейчас, когда гремит история с Барышниковым, получить разрешение на выезд очень сложно.
— А если немного подождать?
— О чем ты говоришь, Аля?! Как можно подождать, если там ждут именно сейчас, если забронированы даты и заказаны галереи, если запущена реклама? Это у нас все в собственности государства, а там вкладываются конкретные люди, и если я подведу, то никто не простит и не забудет. А если и простят, то ждать следующего раза точно не будут. Найдут более удобных художников, не обремененных проблемами с КГБ.
