На кого похож арлекин - Бушуев Дмитрий (книги онлайн без регистрации TXT) 📗

— Андрей, а ты:

— Что, тебе понравилось?

— Забавно. Ты сумасшедший, я знаю. А ты:

— Что?

Алексей вдруг выпалил то, о чем он фантазировал во время моего бесплатного представления:

— …а ты можешь без трусов станцевать? Ну просто так, это еще забавнее:

Я не выдержал многозначительную паузу и изобразил на лице крайнее удивление, хотя душа моя ликовала. Он сам сделал первый шаг, он хочет видеть меня голым. Волнуясь, я подошел к Алеше совсем близко и спросил:

— Ты что, стриптиз заказываешь? Тогда сам сними с меня это:

Он тоже заметно волновался; его ладони были горячими и влажными, когда они скользнули по моим бедрам. Я приготовил ему другой сюрприз, и Алеша осторожно сжал в своей ладони мой подпрыгнувший кок. Алексей испуганно заглянул мне в глаза: кажется я переценил диапазон его возможностей, когда спросил:

— А тебе не хочется взять его за щеку? А потом я у тебя, согласен?

Алексей грубо оттолкнул меня:

— Ты совсем ебнулся, да? Ты думаешь, я гей? Лучше не шути так со мной. Ты, парень, ошибся. Спокойной ночи! — он перевернулся на другой бок и даже голову спрятал под одеяло. Я тоже послушно и без слов нырнул в свою холодную постель. Я слышал его близкое, глубокое дыхание и мучался своим желанием: Вторая попытка была более удачной — осторожно потолкав его за плечо, я попросил извинения. Он повернулся ко мне. Смущаясь, я спросил: «Мне холодно. Можно я погреюсь с тобой?» Алеша долго смотрел мне в глаза, сглотнул слюну и кивнул головой. У него тоже стоял. Мы стали обниматься, я целовал его грудь и плечи, он вздрагивал и позволил снять с себя трусы; когда я попытался поцеловать его в губы, он отворачивал голову, отбивался, но через мгновение мы оба забылись в глубоком поцелуе. Целоваться он не умел, и, судя по всему, я был у него первым.

Странные сны снились мне в ту медовую неделю. Тогда я уже по-настоящему писал стихи. Сны рождали поэзию, и в одном из астральных странствий я понял, что есть особая Муза — десятая, и она сильнее девяти предшествующих. Это Муза больниц, возглавляющая скорбный сход, молчаливый праздник в сумеречной аллее. Под сводами аллеи стоит длинный стол, заваленный сухими венками, в мутных графинах плавают мертвые пчелы. Мы с Алешей сидим за столом в больничных пижамах. Я проколол ржавой вилкой зажаренную летучую мышь на медной тарелке — мышь пискнула, брызнув мне в глаза чернилами; засмеялась Муза, приласкала холодной ладонью, захлебнулись водосточные трубы, громыхнуло над нами: Сидим, сумерничаем, бледные и промокшие, прижались друг к другу. Шуршат в венках мыши. Ветер гонит обрывки рукописей, дневников и писем: «Что же я есмь? Человек из влажности беловатой. Ибо в пункте моего зачатия от семени человеческого зачат. Потом влажность, с оным сгустевая и помалу возрастая, сделалась плотию. Наконец, с плачем и воплем изведен на ссылку мира сего: и се умираю, исполнен беззаконий и гнусностей. И сказано будет мне: се человек и дела его. Ибо что мы ныне объявить стыдимся, тогда всем явно будет, и что мы здесь притворно не сокрываем, все-то там обольститель-огонь сожжет:» Алексей целует меня. Мать напротив укоризненно качает головой и говорит: «Я не виновата, это луна виновата».

Что было дальше с Алешей и со мной? Абсолютно ничего. Запомнилось только кресло пыток в кабинете цистоскопии, когда сестра попросила меня придержать Алешины руки, пока она вводила в его канал металлический катетер: Алексей кусал до крови губы, а в глазах бесцветной медсестры был странный нехороший блеск. Ей нравилось выполнять эту процедуру, она тащилась и пьянела, придерживая двумя пальчиками детский пенис. У нее был яркий маникюр. Слава Богу, мне не пришлось сесть в это кресло: Моего мальчика вскоре выписали, а всю свою фрустрацию я выместил на ни в чем не повинном рыжем чертенке, занявшем Алешину постель. Этому ушастому персонажу подкладывали под простыню клеенку, но он нашел свой способ не афишировать мокрую слабость, и довольно странный — перед сном он приматывал пластырем бутылку к своей смехотворной заготовке и просил меня никому об этом не рассказывать. Сейчас мне жаль его, но тогда едкий Найтов сделал этого писюкиша объектом своих язвительных насмешек.

Было время, когда о Западе мы знали ровно столько же, сколько о жизни на других планетах. Когда железный занавес немного приподняли, в Россию хлынула лавина мусора, хотя мы все пребывали в иллюзии относительно высокой духовности Запада. Но народ сам разберется и все устроит с Божьей помощью, обустроит Россию. Божья Матерь опустила свой покров на мою страну, и весь сор будет выметен. Вы помните то лето, когда страну особенно лихорадило, а лето было особенно цветущим, благоухающим и солнечным? Господне лето тысяча девятьсот девяносто второго. Большинство не заметило этого благодатного времени, потому что некогда было остановиться, оглядеться и вслушаться в тишину: Небо над Россией наконец-то было открыто. Да вы понимаете ли, о чем я говорю? Небо было открыто! Снизошла благодать, а мы как-то и не заметили среди забот и мелочных обязанностей. Но после такого лета, уверяю вас, ничего страшного уже не будет! Все страшное позади. И праведники на земле нашей еще есть, и сила богатырская не иссякла. В один из дней того лета я ехал в вагоне зеленого пригородного поезда, и напротив меня сидел обычный, скромно одетый парень. Я смотрел в окно на леса, поля, сады и застенчивые кладбища. Мне верилось, что замороженное на время величие русских земель возвращается и что скоро оживут усадьбы и будут петь соловьи в рощах: Тот парень поймал мой взгляд и как-то в ход мыслей ответил на май не прозвучавший вопрос: «Да, именно так и будет. Божья Матерь над Россией». Он сказал это так просто и тихо, что я вдруг поверил ему. Это неслыханное дело, просто невероятно — я, циничный насмешник Найтов, вдруг так легко поверил ему и кивнул головой! Кивнул головой, в которой столько мерзостей и мусора: Тот парень со своим тощим рюкзаком сошел на какой-то глухой станции, а я вдруг догадался, что это был Он. Это он среди нас, и только что Он сидел напротив меня, и я не узнал Его:

Кто мне Россия? Мать? Жена? Сестра? Незнакомка? В детстве моем и отрочестве была матерью, потом стала женою, а теперь — как двоюродная сестра в Чердынцевской губернии: Живет как-то там, но даже письма не доходят. Сколько раз в пьяном припадке я порывался взять билет не на тот самолет. А теперь уж и не знаю, какая она, моя Россия. Совсем другая, неизвестная страна — приехать как домой уже не получится, а туристом не хочу. Да и не к кому мне приезжать — таких людей, ради которых это стоило бы делать, уже нет. Или почти нет. К тому же, лирический герой не всегда имеет власть изменить ход повествования:

Хватит, хватит, арлекины! Занавесьте луну черным, заканчивайте представление, гасите свечи, подайте мне бобровую шубу и сани. Сяду в сани, запахнусь в шубу, и пусть мчат меня кони. Зачем так ярко горят звезды? Зачем так ярко?

— А теперь выбирай дорогу, барин, — обернулся кучер с красным кушаком, — в Россию или к Денису?

— Гони к Денису, мужик, Денис дороже России.

Холодно моим арлекинам зимой — или русские морозы им непривычны, или одеты не по сезону? Зябнут, растирают покрасневшие уши, замерзли как Маугли. Ничего, ничего, сейчас я достану из кармана серебряную фляжку с коньяком — согреемся.

— Денис, хлебнешь?

Он молча берет флягу. Пригубил и закашлялся.

Мы едем в грязном вагоне пригородного поезда на дачу к Рафику, который пригласил нас провести несколько дней в его «поместье». У меня были другие планы, но Денис почему-то уцепился за это приглашение — видимо, такое отступление от нашей каникулярной программы казалось ему многообещающе-романтичным: старый дом среди зимнего леса, вечера у камина, зимняя замкнутость и одиночество вдвоем. Звонил вчера твоей маме в больницу — отчитывался, можно сказать, а заодно выпросил ненужное разрешение «провести несколько дней за Волгой, на даче у близких друзей: Да, это семейная пара: да, мальчик очень подружился с моим племянником, не беспокойтесь ни о чем:» Я пролепетал в трубку кучу ненужного мусора, а вдова растрогала меня своей патетической фразой: «Благословляю вас, Андрей Владимирович, на любые ратные подвиги! Денису с вами хорошо, и я спокойна. Спасибо вам, спасибо». Я пожелал ей скорейшего выздоровления, но в глубине моей души какой-то чужой человек желал ей скорейшей смерти. Не пора ли вызывать того самого таксиста? Мальчик будет принадлежать только тебе: Гроб уже обивают. Слышишь, как стучит молоток? Нет, это сердце мое стучит — бьется как рыба об лед. Парное, теплое мое сердце подадут Денису на золотом блюдце с укропом и сладким перцем, скажут: «Кушай, мальчик, пока не остыло:» Денис разрежет сердце и найдет в нем ржавый ключик от моей квартиры, стертую медную монету и жемчужину. Мой милый мальчик, у тебя кровь на губах, возьми салфетку. Ешь меня и пей меня.