Немцы в городе - Оутерицкий Алексей (версия книг txt) 📗
А на могилу я съезжу завтра, теперь все равно спешить некуда.
Я пошел на кухню и на радостях сожрал сразу килограмма три зельца. Потом стал искать телевизионную программу и только тогда вспомнил, что попросту ее не купил. Да и не особо она мне была нужна, потому что после работы телевизор я не включал, сразу отправляясь жрать, а потом спать.
Я просто включил телевизор и попал на концерт Льва Лещенко. Можно было перевести, поискать какой-нибудь фильм, но мне было лень. Я улегся на диван, заложил руки за голову и стал мечтать о Тамарке.
«Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края; прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – пел Лещенко, помогая моим фантазиям созданием подходящего романтического фона.
Только вот расставаться с Тамаркой я не хотел. Еще чего…
Я порадовался, что поехал на кладбище в воскресенье, потому что в какой-то момент, пожирая на кухне завтрак, состоящий из двух килограммов зельца, мне из-за лени захотелось перенести все на понедельник. Встану пораньше и съезжу перед военкоматом, подумал тогда я, и только необходимость столь раннего подъема смогла испугать меня больше, чем воскресная поездка.
Могилу деда оказалось найти не так-то просто. Бродя по кривым тропинкам между бессчетных могил, я сто раз пожалел, что всегда всеми силами отбрыкивался от подобного рода семейных мероприятий. Съездил бы с родителями, помог бы им навести порядок на могиле хотя бы полгода назад, когда мне еле удалось отбрехаться, и сейчас не пришлось бы топтаться, разыскивая место захоронения своего предка, на которого я получился таким похожим, что завтра даже понесу его фотографию в военкомат как свою.
А когда я его могилу все-таки нашел, вместо радости опять испытал чувство вины. Догадался бы захватить с собой инструменты, сейчас мог бы привести последнее пристанище деда в порядок. Прошелся бы везде граблями, взрыхлил слежавшийся песок. Полил бы кустики и специально посаженную траву. В конце концов, я уже взрослый и пора бы добровольно принимать участие в исполнении некоторых семейных обязанностей, не перекладывая их на плечи родителей.
Но из всех инструментов я захватил с собой лишь отвертку, которой, воровато оглядевшись, и стал ковырять овал в мраморном надгробье. Сначала я как можно более аккуратно вынул посеревшую от застывших на ней капель дождя прозрачную пластиковую заставку, затем, еще более осторожно, саму фотографию.
– Прости, дед, – от всего сердца сказал я, когда дело было сделано, испытывая тягостное чувство вины из-за того, что испоганил его могилу, – так надо. Был бы ты жив, ты бы меня понял… Ну, надеюсь, – подумав, добавил я. – Обещаю, что как только… – я замялся на секунду, – как только разгребусь со всеми своими чертовыми делами… ну, с военкоматом там, с работой, и… и вообще… то сам закажу дубликат фотографии, а потом непременно приеду сюда, чтобы вернуть ее на место и навести тут порядок, и больше не буду искать всякие гнилые отговорки, чтобы… Я уже стал взрослым, дед… и постараюсь, чтобы ты там… – я осторожно задрал голову и посмотрел вверх, – никогда не испытывал за меня чувство стыда.
– Ну все, дед, пока, – помолчав, в заключение сказал я и пожалел, что не захватил чего-нибудь выпить, – скоро встретимся, это я твердо тебе обещаю.
Весь путь назад, трясясь в полупустом автобусе, я рассматривал большую овальную фотографию деда и поражался, до чего он на меня похож. Или, точнее, я на него. Я был уверен, что в военкомате не возникнет подозрений, что это не моя фотография.
А когда автобус уже подъезжал к моей остановке, мне вдруг подумалось, что обещание деду насчет нашей скорой встречи прозвучало как-то двусмысленно. И что, возможно, обещание с моей стороны было слегка опрометчивым.
Возле военкомата не было оживления и у меня сразу возникло подозрение, что здесь что-то не так. Когда эти ребята организовывают массовые шоу типа медосмотров и прочих развлекательных мероприятий, у входа обычно толпится куча курящего и травящего анекдоты народа. Все всеми силами пытаются отдалить момент, когда придется оттягивать трусы и давать щупать свои причиндалы какому-нибудь развратному дядьке в белом халате, или раскрывать рот, отдавая свои зубы на откуп какой-нибудь зубоврачебной тетке, или делать еще что-то неприятное, чего никогда бы не сделал без умелого давления людей в зловещих погонах.
Внутри не оказалось веселее. Военкомат напоминал сонное царство. Большое приемное помещение было заставлено по периметру блоками кресел, какие бывают в кинотеатрах, но сейчас они пустовали. Было занято всего два кресла, в противоположных сторонах зала. На них скучало по парню, которых никак нельзя было назвать общей очередью. Кажется, они пришли по разным вопросам и просто дожидались документов наподобие каких-нибудь выписок из личных дел или чего-то вроде. Один заранее остригся на лысо, у второго были волосы до плеч. Оба без малейшего любопытства бросили на меня по беглому взгляду, затем лысый вернулся к своей газете, второй, со скрещенными на груди руками, просто откинул голову назад и прикрыл глаза. Я не стал их ни о чем спрашивать, просто прошел к коридору с дверьми кабинетов по обе стороны, и, миновав пару из них, остановился перед стеклянной сверху, как приемная в поликлинике или дежурка в милиции, конторкой с военным внутри.
«Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края… прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – негромко пел из-за стекла Лещенко.
Лейтенант с красной повязкой дежурного по подразделению и худым лицом хронически недоедающего человека оторвался от какого-то журнала, поднял голову, посмотрел на меня вопросительно.
– Кузин. Александр.
Лейтенант протянул руку, придвинул к себе раскрытую конторскую тетрадь, вгляделся в записи.
– На сегодня не вызывали, – наконец сказал он.
– Я фотографию принес, – сообщил я.
– Зачем?
Я достал из заднего кармана повестку, выложил ее на деревянную, с исцарапанной полировкой, поверхность.
Лейтенант неохотно протянул руку в полукруглое окошечко, подцепил повестку пальцами, вгляделся с брезгливой миной.
– Это не документ, – сквозь зубы процедил он и бросил повестку обратно.
– А что это?
– Липа.
– Не понял.
– Нужно быть более внимательным, – сказал лейтенант. – Там даже печати нет. Достал кто-то бланк, заполнил, бросил тебе в ящик.
– Кто? – тупо спросил я и лейтенант пожал плечами.
– Тебе лучше знать. Наверное, такие же дебилы, как ты. Спросишь потом у своих дружбанов.
Ну, чертов Виталь, – подумал я, а лейтенант, потеряв ко мне интерес, опять уткнулся в свой журнал. Я чуть подался вперед и рассмотрел, что там много ярких картинок, а рассматривает он большую цветную фотографию загорающих на пляже девиц.
Через какое-то время я негромко кашлянул и лейтенант поднял голову.
– Чего еще? – с легким раздражением спросил он.
– А что с фотографией? – спросил я.
– С какой фотографией?
– Ну, в повестке же было про фотографии. И хоть повестка, вы говорите, фальшивая… я ж старался, добывал, чтобы к строку поспеть.
– Ну, оставь, если хочешь, – безразлично сказал лейтенант. Наверное, в стремлении поскорее от меня отвязаться, чтобы вернуться к разглядыванию своих загорающих девиц.
Я выложил перед ним фотографию деда. Секунд десять вытянувший шею лейтенант смотрел на нее, не беря в руки, затем перевел взгляд на меня.
– Что это?
– У меня не нашлось размером три на четыре, – сказал я. – Пока такую вот принес.
– А чья это?
– Моя.
– А почему овальная?
– Ну… я ее с могилы деда на время позаимствовал.
Лейтенант прищурился, захлопнул свой журнал. Затем заложил руки за голову, откинулся на спинку вращающегося кресла и, пристально глядя на меня, слегка повернулся влево-вправо.
«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-а-атри-и-и»…
