История городов будущего - Брук Дэниэл (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗

Зато внутри они совершенно разные. В соответствии с пожеланиями императора интерьер Спаса на Крови представлял собой единый просторный неф, способный запросто вместить тысячу молящихся, тогда как пространство Василия Блаженного поделено на несколько укромных приделов. Во фресках и мозаиках на тему Воскресения, украшающих стены собора, прослеживается параллель между жертвой Христа, принесенной во имя всего рода человеческого, и жертвой, которую Александр II принес русскому народу. Почетное место в куполе колокольни отведено выложенному в мозаике фрагменту молитвы св. Василия Великого с просьбой Господу о прощении за людские грехи. По словам одного историка архитектуры, собор молит о прощении за «слабость, терпимость и распущенность, которые, по-видимому, и позволили совершиться цареубийству. Собор – это акт раскаяния за приверженность западной культуре»²².

Возвышаясь над Екатерининским каналом и отражаясь в его водах, краснокирпичный собор – «поразительно неуместная достопримечательность», как назвал его другой историк архитектуры²³, – разительно выделяется на фоне пастельной штукатурки Петербурга, а его луковки диссонируют с треугольными неоклассицистскими фронтонами. Но даже помимо намеренного стилистического контраста, это здание в буквальном смысле выходит из ряда вон. Изначально принятый в рассудочном Петербурге порядок предполагал, что все дома выстраиваются вдоль улиц и каналов в одну линию, но Спас на Крови не просто выламывается из строя – он выпячивается прямо в воду. Залитый императорской кровью участок мостовой находится внутри храма и отмечен украшенным цветами балдахином, срисованным с шатра царского места Ивана Грозного в Успенском соборе Московского кремля. Снаружи набережная Екатерининского канала теперь огибает церковь сбоку. Из-за того что Спас на Крови был избавлен от необходимости следовать строгим петровским правилам, со стороны Невского на него теперь открывается единственный в Петербурге вид, где композиция зданий, канала и набережной лишена симметрии. Собор разрывает ткань города с его ренессансными перспективами, как будто бросая ему упрек: вот к чему приводят западные ценности гуманизма и равенства – к цареубийству. Спас на Крови – это рана на теле города, или, по словам нашего наблюдательного современника, «преднамеренное вторжение “настоящей” России в центр Петербурга»²⁴.

Несмотря на ностальгические мечты Александра III, воплощенные в его новом старинном храме, в конце XIX века Петербург продолжил меняться. После отмены Александром II крепостного права вместе с возможностью покидать своих хозяев без спросу крестьяне получили наделы, которые были слишком малы, чтобы на них прокормиться; мигранты из деревни наводнили город в поисках работы. С 1860 по 1900 год население столицы удвоилось, перевалив за миллион²⁵. К началу XX века более двух третей петербуржцев родились за его пределами²⁶.

Рабочих мест для вновь прибывших в столице хватало. Стимулируя экономический рост, Александр II субсидировал тяжелую промышленность и наконец построил общенациональную железнодорожную сеть, от которой так упорно открещивался Николай I. Кроме прочего, Александр направил своего министра финансов Михаила Рейтена в Европу, где тот должен был энергично продвигать Россию как быстро растущую экономику. Рейтен давал понять западным промышленникам, что в Петербурге к их услугам будут все те современные технологии, которыми они пользуются у себя, минус неудобства, связанные с более демократичными европейскими порядками. У российских рабочих, расписывал он, нет ни свободы печати, ни свободы собраний, ни права голосовать. И работают они за гроши.

Такие аргументы возымели действие. В 1870 году иностранные инвестиции в российскую экономику были в десять раз выше, чем в 1860-м, а в 1890-м – уже в сто раз²⁷. В 1890-х годах российская экономика росла в среднем на 8 % в год²⁸ – что было тогда, скорее всего, самым высоким показателем в мире. Международные корпорации строили в российской столице огромные предприятия; на одной только российско-американской резиновой мануфактуре «Треугольник» было занято 11 тысяч рабочих²⁹.

Индустриализация принесла в Петербург те же диккенсовские условия, что и в города Западной Европы, только в еще более суровом варианте. В Британии, на родине промышленной революции, она охватила сразу множество городов – Манчестер и Ливерпуль, Бирмингем и Лестер. В России, где современный город был только один, крупные промышленные предприятия сосредоточились почти исключительно в Петербурге, туда же отправились и трудовые мигранты.

Центром пролетарского Петербурга стал Сенной рынок, расположенный в нескольких кварталах от Невского проспекта. Он был основан еще при Екатерине Великой, чтобы крестьяне близлежащих деревень продавали там свой жизненно необходимый для города товар. Заставленная телегами площадь вечно кишела лоточниками и карманниками. Больше похожий на ближневосточный базар, нежели на европейский рынок, Сенной разоблачал тщательно скрываемый секрет чопорного города: несмотря на красивые фасады и современную инфраструктуру – водопровод к 1862 году, электрическое уличное освещение на Невском в 1880-х, – Петербург был мегаполисом крестьян. В этом городе всегда присутствовал пасторальный элемент, не имевший параллелей в западноевропейских столицах. Казалось, что петербургскую жизнь разыгрывают деревенские актеры, которым раздали роли искушенных горожан.

Вдали от толп Сенного рынка внешний вид Петербурга времен индустриализации какое-то время оставался прежним; мигранты заполняли пустоты городского тела. К 1871 году 300 тысяч человек ютились в подвалах³⁰, зачастую сырых и кишащих крысами. Одинокие мужчины по очереди спали на топчанах под лестничными пролетами и в коридорах. Поскольку годовая аренда солидной квартиры примерно равнялась заработку рабочего за десять лет, мигранты набивались в дома, предназначавшиеся для более состоятельных жильцов. В одном из полицейских отчетов того времени зафиксирован случай, когда в одной комнате жили пятьдесят мужчин, женщин и детей³¹. Вскоре в петербургских квартирах той же площади жило в среднем вдвое больше людей, чем в парижских, берлинских или венских³². За выстроенными в линию фасадами аристократического города прятались нищенские муравейники.

По мере того как индустриализация набирала обороты – с 1840 по 1880 год количество заводских рабочих увеличилось с 12 до 150 тысяч³³ – зловонное кольцо фабрик и лачуг все плотнее смыкалось вокруг столицы. Город, построенный как остров для немногих избранных – царской семьи, аристократии, высших военных и гражданских чинов, – захлестывало море неприглядных трущоб. Уровень смертности в бедных районах был в три раза выше, чем в центре³⁴. При этом воздухом с изрядной долей дыма из заводских труб дышали как бедные, так и богатые.

Петербург стремился стать городом высших мировых достижений и мог похвастать крупнейшим университетским зданием и величайшим художественным собранием, но теперь он все чаще занимал первые места в весьма непривлекательных категориях. На 1870-е годы пришлось самое сомнительное достижение российской столицы – смертность здесь превысила показатели всех крупных европейских городов³⁵. Санитарные условия были чудовищны. Проведенное тогда исследование одного из рабочих районов показало, что лишь у одного из каждых четырнадцати жителей был доступ к проточной воде³⁶, и чаще это была колонка во дворе, а не водопровод в доме. В отчете санитарной службы за тот же период говорится, что во дворах Петербурга скопилось приблизительно 30 тысяч тонн человеческих экскрементов³⁷.

Тяжелый труд и мрачное существование способствовали распространению пьянства. К 1865 году в Петербурге было 1 840 трактиров³⁸, а уровень потребления водки на душу населения тут был самым высоким в стране³⁹. «Пьянство получило размах, беспримерный даже для России, – писал наблюдатель. – Нередки были случаи смертельного отравления… даже среди четырнадцати-пятнадцатилетних подростков»⁴⁰. В отсутствие домашнего уюта, а то и собственной койки, на которую можно рассчитывать дольше восьми часов в сутки, пьянство в общественных местах стало хронической проблемой; в 1869 году за подобные провинности было арестовано 35 тысяч человек⁴¹. Пышным цветом цвели и прочие виды преступности. В 1866 году за решеткой побывали 130 тысяч петербуржцев – почти четверть населения⁴².