Две половинки (Просто о любви) - Алюшина Татьяна Александровна (читать бесплатно полные книги .txt) 📗
– Пахану светиться нельзя! Он приказал тебя везти! С нами поедешь! – набычился браток.
И попытался снова ухватить Больших за локоть. Степан, усмехнувшись, приподнял одну бровь, заметив его движение рукой: «Хочешь попробовать еще раз?» Парень, посмотрев на него, и пробовать передумал.
– Значит, он умрет, – ровно ответил Степан, – в полевом стане, без анестезии его никто не спасет, и сам Господь.
Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана:
– Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!!
– И что? – не меняя тона, поинтересовался Больших. – Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? – и указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.
Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.
В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавший белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом гла?зок-буравчиков.
Гаврилыч встрепенулся при упоминании своего имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.
Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности – производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.
Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.
– Привезем! – решился бригадир. – Только ты не сообщай об огнестреле!
– Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.
Нет, к черту эти пуганые рефлексы – сейчас прилетит и сразу к Стаське!
Но, как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию и лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!
– Не реви, ребенка напугаешь! – приказал сестрице Степан строго. – Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!
Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое Степан надеялся, откладывались.
Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу «попросил пардону» у коллег, подняв ладони в капитулирующем жесте:
– Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.
Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки, и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:
– Классно сделано! Супер! – остался доволен вердиктом врач.
Юра получил сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины – ничего уж такого страшного и смертельного – но болезненно, неприятно и надолго.
Когда Степан успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, а также остальных – родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.
– Я тебя не отвлекаю? – заранее извиняясь, спросила она.
– Нет.
Да как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и, по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.
За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у Веры ни разу – не мог. Не мог поцеловать серьезно, ни обнять, ни быть близким с ней – не получалось! Приезжал, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, возился с ним, ужинал вместе со всеми, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, а остаться не смог.
Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.
Но, господи, как же это тошно – объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!
Тошно, трудно и не хочется ужасно, и чувствуешь себя виноватым! Не хочется!
И ведь опять Анька оказалась права – это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!
Ах ты ж господи! Как же это все…
Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость, и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же, как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, боясь неосторожно спугнуть мужика.
Он тряхнул головой, не услышав, что она говорила, занятый мысленными откровениями с самим собой.
– Что?
– Я спросила, если ты уже в Москве, ты не мог бы приехать?
– Что-то случилось?
– Нет, нет! – даже испугалась она возможности его серьезно потревожить. – Ничего страшного! Только я лежу, меня на работе сильно продуло, поясница болит, ну это ерунда! А вот мама поскользнулась, упала вчера и сильно ударилась рукой. Ничего делать не может. Ты не мог бы посмотреть?
Он разозлился:
«Да что за день жестянщика!»
И этот вечный смиренный тон! Воистину перебор евангелистской кротости в характере женщины, может довести нормального мужика до остервенения!
«Жертва – высшая форма эгоизма», – вспомнилось вдруг ему чье-то изречение.
Несчастья и неприятности поодиночке не ходят – не их стиль!
О чем совершенно забыл доктор Больших, а зря! И то, что случаются они в самый неподходящий момент, тоже позабыл Степан Сергеевич! Например, тогда, когда ты решил изменить жизнь, перестать боятся себя, своего прошлого, и всей душой и новой смелостью стремишься, рвешься к женщине.
«Подожди!» – сказала судьбинушка и притормозила Степана Больших, проверяя на слабо и истинность принятого решения, проделав свой выкрутас весьма обыденно, в соответствии с жизненным кредо.
– Она в поликлинику ходила? Рентген сделала? – требовательно, спросил Больших.
– Нет, – прошелестела виновато Вера. – Вроде не перелом, просто болит. Мы думали, ты посмотришь.
«А-ах ты ж, твою мать! Ну, что за люди?! Они решили, что перелома нет!!» – завелся Степан и приказал голосом, звенящим металлом:
– Так. Сейчас она отправится в ближайший травмпункт и сделает рентген. Я туда подъеду. Где он у вас находится?
Пока Больших добирался, Ольга Львовна успела высидеть очередь и сделать снимок руки, Степан большим потревоженным зверем прошагал мимо больных прямиком в кабинет к врачу. Извинился за вторжение, представился тоном министра, посмотрел мокрый еще снимок, поговорил с безразличным ко всему районным травматологом, посочувствовал коллеге, перегруженному количеством больных, отказался от «по пять грамм спиртику» и повез Ольгу Львовну домой.
Вера не вышла в прихожую их встретить, как обычно, лежала на диване, до подбородка укрытая пледом, и улыбалась тихой страдальческой христианской улыбкой.
– Перелома нет, трещин – тоже. Повезло, – по-деловому объяснял Больших. – Сильный ушиб. Руку на перевязь, беречь, ничего не делать недели две-три. Завтра в поликлинику, встать на учет и начать ходить на физиопроцедуры.
