Нежные листья, ядовитые корни - Михалкова Елена Ивановна (читаем книги бесплатно TXT) 📗
– В какой момент в этой истории появляется Рогозина? – хмуро спросил Бабкин.
Маша завернулась в плед, села и некоторое время молча смотрела перед собой.
– Его обвинили в приставаниях к ученицам? – спокойно спросил Илюшин.
Она широко раскрыла глаза:
– Так ты слышал о нем?!
Макар усмехнулся.
– Нет. Но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, к чему в итоге пришло все дело. Кто обвинил – ты?
– Ты что! – Маша покраснела от негодования. – Я бы никогда! Я его уважала!
– То есть он к тебе не приставал? – уточнил Бабкин.
– Да ни к кому он не приставал! Он был отличный простой дядька, нашел свое место в жизни и был счастлив, что приносит пользу. Но в это время в газетах начался очередной бум разоблачения педофилов. Кто-то из маленьких детей что-то якобы вспомнил, кто-то сболтнул во дворе, дошло до родителей… Но началось все с того, что на Гудасова написали анонимку. И разослали по всем инстанциям, от администрации района до прокуратуры.
– Должны были провести проверку, – нахмурился Сергей.
– Она и была. Ничего не доказали. Дети признались, что они все выдумывали и вообще толком не поняли, о чем речь. Девочка из четвертого класса, утверждавшая, что Гудасов щипал ее за попу, сказала, что перепутала физрука с мальчиком, который ей нравится. С мальчиком! И так по каждому пункту!
– А анонимка?
– Автора не нашли. Ясно было только, что это девочка и она из старшеклассниц. Очень грамотно и убедительно было написано, со всеми деталями, как он к ней приставал после занятий, хватал за грудь и звал в подсобку.
– Откуда подробности?
– Письмо утекло и попало в газеты.
– У-у-у… – понимающе протянул Бабкин.
– Вот именно! И люди, которые не имели никакого отношения к нашей школе, ополчились на учителя физкультуры, которого никогда в жизни не видели и ничего о нем не знали.
– Ну, это как раз не редкость.
– Но в тот раз приняло колоссальные масштабы! Все сошлось вместе: и бум на разоблачения, и горячая тема, и это проклятое письмо… В итоге все покатилось как снежный ком, и Гудасова просто погребло под ним.
– Он уволился?
– Его вынудили. К директору заявлялись мамаши, кричали, что не позволят извращенцу работать в школе… Но самое ужасное случилось потом. Он возвращался вечером домой, и на него напали какие-то бритоголовые. Не знаю, скинхеды или нет, да и не важно, кто они были. Они избили его, раздели полубессознательного, обложили газетами, в которых было опубликовано это самое письмо…
– И подожгли? – глуховато спросил Бабкин.
– Пытались. Их спугнули собачники. Гудасов три месяца провел в больнице, а когда вышел, ни один родитель не отпускал своего ребенка играть с ним в футбол. Я помню, как он ходил по площадке, такой маленький, жалкий…
Она шмыгнула носом и достала платок.
– В итоге их семья переехала на другой конец города. А потом и вообще исчезла. Кто-то говорил, что Гудасов подался в Краснодар, у него там жил брат. Но на самом деле никому ничего толком о нем больше не было известно.
Бабкин встал, закрыл форточку и погладил Машу по плечу.
– Он был такой хороший, – сказала она, сдерживая слезы. – Наверное, лучший учитель, который мне встречался! Самое главное, все наши понимали, что эта история – абсурд от начала до конца, что ее раскрутили журналисты и психически нездоровые активисты из старушек с безумными взглядами. Одна такая потом приходила к школе с самодельным плакатом «Руки прочь от наших детей!». С ней была собачка, маленькая, гладенькая, как фасоль, черная и стервозная. Эта фасоль бросалась на первоклашек и в итоге кого-то покусала.
– Тогда старушка пришла с плакатом «Руки бы вырвать этим детям!», – предположил Макар.
Маша невесело усмехнулась.
– Мне по-прежнему непонятно, при чем тут Рогозина, – пробубнил Бабкин. – И при чем тут ты?
Маша глубоко вдохнула. Спокойно, спокойно, спокойно… Это было очень давно, очень давно.
Но привычная мантра не помогала. Слишком старательно она выковыривала по кусочкам из себя всю эту историю, как инородное тело, как разорвавшуюся пулю. Ей даже казалось, у нее что-то получилось. Но сейчас, когда муж и Илюшин сочувственно смотрели на нее, Маша осознала, что просто загоняла осколки вглубь.
«Со стороны произошедшее не выглядит таким трагичным, как изнутри. Просто неприятный эпизод. Вот и надо рассказать, как о неприятном эпизоде».
Маша протянула руку за рафинадом и, задумавшись, забыла бросить его в чашку.
– Светка Рогозина… Она…
Господи, ну разве мыслимо это пересказать? Тишину притаившегося класса, беготню солнечных зайцев по чистой доске, напряжение, звенящее в воздухе? Как объяснить, что Светка хотела жертвы – и не получила? Что она знала, как сильно Маша хочет ей врезать, и ждала этого?
– Она невзлюбила меня, – наконец сказала Маша. – То есть нет, это чушь. Она меня всегда презирала. Но однажды так случилось, что у нее не вышло кое-что, на что она рассчитывала.
«А еще на первом курсе института она стала встречаться с Митей Ванеевым. Никто этого не ожидал, и сам Митька меньше всех. Но он всегда умел ее рассмешить, он кого угодно умел рассмешить. Может быть, она слишком хорошо запомнила, как он заступился за меня. Может быть, она уже тогда решила, что прихлопнет меня при первой возможности. А что этой возможности пришлось дожидаться три месяца, так Светка, вынашивая месть, была очень терпелива».
– Когда началась вся эта жуть с Гудасовым… Нет, уже после того, как его избили… В общем, через некоторое время все решили, что это я виновата.
Бабкин присвистнул.
– Она что, сказала, что это ты автор письма?!
– Ты недооцениваешь ее, Сережа. Она не сказала прямо! Она пустила слух. Через Кувалду, Сову, Лося… Через Шверник, которая трепала языком на каждом перекрестке. Якобы в администрации у ее отца стоит секретный аппарат, на котором можно стопроцентно установить совпадение почерков. И анонимку сверили с сочинениями старшеклассниц. Говорили даже, что это сочинение задали им специально, чтобы выяснить, кто подставил Гудасова, даже дату называли! И почерк анонимки стопроцентно совпал с моим.
– Это ж ахинея, – растерялся Бабкин.
– Именно в такую ахинею охотнее всего и верят, – подал голос Макар. – Особенно в школе.
– Свою роль сыграло то, что меня никто не обвинял прямо. – Маша раскрошила сахар на стол, не замечая, что делает. – Никто не тыкал пальцем, не обзывался. Только шепотки за спиной: смотрите, смотрите, это все она! Это из-за нее! Все знали, что мы занимались несколько месяцев. Я вообще была единственной, кого Гудасов так упорно и долго тренировал. Поэтому пазл у всех сложился без сомнений. К концу школы я стала изгоем.
Маша облизнула пересохшие губы. Может быть, достаточно?
– Это все? – спросил Бабкин, словно уловив ее сомнения.
«Нет уж, рассказывать – так рассказывать целиком».
Но этот осколок врос слишком глубоко.
Вороная лошадь рысит в леваде, косит глазом, пробегая мимо. Над левадой простирает ветки старый тополь. Тысячи острых пахучих листиков вылупляются из почек. Солнце припекает спину, бежит лошадь, пахнет тополем, и лето размашисто шагает тебе навстречу. Лето, когда можно будет проводить в конюшне все свободное время, с утра до вечера. Силуэт лошади, запах тополя, тепло от солнца, предчувствие бесконечного счастья сливаются в одно непередаваемое ощущение огромной, бесконечной, прекрасной жизни, и Маша срывается с места, мчится вдоль ограды, как жеребенок, высоко подбрасывая руки и хохоча…
– Я в тот год исполнила свою мечту и записалась в школу верховой езды, – очень медленно выговорила Маша. – Количество мест было ограничено, тренеры неохотно брали девчонок. Но на меня согласились – может быть, потому, что я сама готова была хвататься за любую работу. Все конюшни драила, каждую лошадь могла скребком так отчистить, что у нее шкура блестела! Даже жеребца Топаза, которого все боялись.
