Сэндвич с пеплом и фазаном - Брэдли Алан (книги онлайн .txt) 📗

Мне снова вспомнилось выражение «сбитая с толку». Оно означало, главным образом, утрату границ, что и случилось со мной.

Выброшенная из отчего дома, сосланная в чужую страну и теперь лишенная даже невнятного бормотания одноклассниц, я была одна в целом мире, оставленная на милость малейшего дуновения ветерка.

Мне надо сфокусироваться на чем-то за пределами себя самой: восстановить научный взгляд на мир и успокоить свою душу.

Но с чего начать?

«Никому не доверяй», – сказали мне мисс Фолторн и Гремли, и если подумать рационально, то это относилось и к ним обоим.

На преподавательский состав академии я должна производить впечатление способной ученицы; для однокашниц я должна быть скучной невидимкой.

Есть только один способ достичь этого без особенных усилий.

– Потихоньку, потихоньку, – говорила Фицгиббон, помогая мне подняться по лестнице. Я изобразила дрожь в руках, передвигая ногу за ногой по ступенькам.

По приезде мне удалось убедительно изобразить тошноту и рвоту, чем я страшно гордилась. Мисс Моут настояла, чтобы я сообщила об этом медсестре, – на что я и рассчитывала. Еще парочка приступов тошноты на лестнице для подстраховки – и я выиграла, так сказать.

– Спасибо, сестра-хозяйка, – выдавила я.

– Не пытайся говорить, – ответила она. – Ты не пила грунтовую воду в лагере?

Лагерь; вот как это называется.

Я отрицательно покачала головой.

– Только молоко.

– Хорошо, – сказала она. – В таком случае у тебя есть по меньшей мере полшанса.

Это то, что Даффи именует иронией? Как она мне объяснила, ирония – это особая разновидность сарказма, когда в слово вкладывают прямо противоположное значение. Это искусство, в котором я еще не настолько преуспела, как следовало бы, хотя оно стоит наверху моего списка дел.

Но даже узнать ее – это уже большое достижение, и я возгордилась.

– Лазарет здесь, – сказала она и повела меня по узкому темному коридору, соединяющему переднюю часть дома с одним мрачным крылом.

Остановившись у выкрашенной в белый цвет двери, она позвенела ключами, как будто предупреждая кого-то, что мы сейчас войдем.

– Медсестра скоро придет? – поинтересовалась я.

– Медсестра стоит рядом с тобой, – ответила она. Заметив мою растерянность, она добавила: – Я медсестра, по крайней мере, я ею была до урезания финансирования. Теперь я просто старая сестра-хозяйка с тремя парами прекрасных белых оксфордов, праздно лежащих в моем портманто [19].

Я кивнула с таким видом, будто все поняла.

– Во времена твоей матери – ах, какие деньки это были! – у нас был полностью оборудованный амбулаторный пункт и разрешение на его использование. Теперь остались только корпия, йод и рыбий жир. Печально, но уж как есть. Война что-то сотворила с этим миром, и худшее еще ждет нас впереди.

Дверь неожиданно открылась, и она поманила меня внутрь.

Лазарет выходил на хоккейное поле и был бы довольно приятным местом, если бы не дождь. Потоки зеленоватой воды туманили стекла и придавали лазарету неуютный вид, словно он был залит фосфорным светом, и странно, но у меня возникло такое чувство дома, какого я не испытывала с момента приезда в академию.

Фицгиббон поднесла палец к губам и указала на занавеску, отделяющую дальнюю часть помещения. Я смогла разглядеть за ней ножки белой железной кровати.

– Коллингсвуд, – прошептала она. – Она плохо себя чувствует, бедняжка. Однако я не думаю, что она причинит тебе какие-нибудь неудобства. Она все время спит.

Разговаривая, Фицгиббон застилала другую кровать.

Из маленького стеклянного шкафчика между окнами она достала широкий хлопчатобумажный халат, который могла бы носить Венди в «Питере Пене».

– Надевай и ложись, – сказала она, – и я тебя осмотрю.

Словно фокусник, извлекающий кролика из шляпы, она откуда-то вытащила еще одну связку ключей, подошла к другому стеклянному шкафчику, стоящему в нише.

К ее возвращению я уже лежала, натянув простыню до подбородка.

– Сначала температура, – сказала она, и в ее руке появился термометр.

Я заметила, что градусник был той разновидности, которую изобрел в XVII веке в Падуе Санторио Санкториус, но довел до совершенства только в 1867 году сэр Томас Олбатт в Лидсе: любопытное устройство, работающее благодаря свойству ртути расширяться и поступать из круглого резервуара в тонкую стеклянную трубочку с нанесенной на нее шкалой.

– Открой рот, – скомандовала она. – Надо определить, есть ли у тебя жар.

Я молча кивнула, и она засунула эту штуку мне под язык. Я издала тихий стон и закатила глаза, изображая умоляющий взгляд.

Пока что дело шло точно по плану.

– Извини, – сказала она. – Я знаю, что это неприятно, но нам надо восемь минут, чтобы получить точные данные. Не шевелись… и не раскуси его. Я скоро вернусь.

Она пересекла комнату и зашла за занавеску, скрывавшую кровать Коллингсвуд. Мой острый слух подсказал мне, что она взбивает подушки и наливает воду из кувшина в стакан.

Я быстро вытащила градусник изо рта и начала сильно тереть его уголком простыни.

Одно из многих чудных открытий физики заключается в том, что она работает везде в этом мире. Неважно, в Бишоп-Лейси вы или в Бомбее, трение есть трение.

Красный столбик ртути уже начал подниматься, но недостаточно быстро. Я видела ноги Фицгиббон под занавеской Коллингсвуд, но времени у меня мало.

Постой-ка, сказала себе я. Хлопок менее гладкий, чем лен, поэтому у моего хлопчатобумажного халата должен быть более высокий коэффициент трения, чем у льняной простыни.

И я принялась за работу.

Совсем другое дело! Я яростно терла градусник, и ртуть уверенно поднималась вверх по трубочке. Она уже находилась на уровне 100 градусов по Фаренгейту [20]. Я продолжала тереть, пока не увидела, что ноги Фицгиббон двинулись в моем направлении.

Я быстро сунула прибор под язык и снова застонала, чтобы побудить Фицгиббон поскорее забрать у меня градусник.

Когда она появилась в поле зрения, я заметалась на кровати.

– Спокойно, – сказала она. – Осторожно, зубы, помнишь? Мы же не хотим, чтобы ты умерла от отравления ртутью.

Конечно, нет!

Отравление ртутью – одно из самых ужасных в химическом каталоге: адское жжение, зуд, металлический привкус во рту, удушье, постоянное слюнотечение, понос и рвота. В тяжелых случаях – смерть.

– Нет, – слабо прошептала я.

Фицгиббон извлекла градусник из моего рта и глянула на него. Ее глаза расширились.

– Ммм, – протянула она. – Немного выше, чем хотелось бы.

Я давно заметила, что если у вас температура выше нормы, вам никогда не скажут, какая она точно. Люди скорее оставят вас умирать от воспаленного воображения, чем скажут правду. Даже милейший доктор Дарби из Бишоп-Лейси был уклончив, когда я упала с крыши после моего зрелищного рождественского фейерверка, широко обсуждаемого впоследствии [21].

Я перекатилась на бок и застонала, когда Фицгиббон протянула руку, чтобы пощупать мой лоб.

– Я попрошу доктора осмотреть тебя, когда он придет попозже, – сказала она. – Пока что я дам тебе аспирин от лихорадки. И постарайся немного поспать. Поразительно, что может сотворить сон.

Я кивнула и закрыла глаза. Чем скорее я заставлю ее уйти из комнаты, тем лучше. По крайней мере, в ближайшее время доктор не появится, а я пока успею сделать все, что мне нужно, и буду на пути к скорейшему выздоровлению в истории медицины.

Плохо ли быть такой обманщицей? Что ж, наверное плохо. Но если бы Господь не хотел, чтобы я была такой, какая я есть, он бы сделал так, что я родилась бы морским окунем, а не Флавией де Люс, – не так ли?

Как только Фицгиббон оставила меня, я сосчитала до двадцати трех, потом выскочила из постели и бросилась к Коллингсвуд. Если меня поймают, притворюсь, что у меня горячка.