Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945 - Стопалов Сергей Григорьевич (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
Нам было известно, что Красиков ленинградец, окончил артучилище и сразу же попал на фронт. В нашу часть прибыл из госпиталя. Был он строгим и сухим человеком, не допускавшим даже мысли о панибратстве с подчиненными. Несмотря на это, солдаты относились к нему с уважением и некоторой симпатией.
Первым заметил перемену в Машином поведении старый повар Чиринтаев. Возясь у полевой кухни, он все время находился между жаром топки и холодным ветром, а иногда и под дождем, из-за чего страдал хроническим насморком. И нередко бывало, что, когда он стоял на подножке кухни и помешивал черпаком в котле, из его огромного малинового носа медленно опускалась тонкая ниточка. Время от времени Чиринтаев шумно втягивал ее назад, но через минуту-другую она снова нависала над варевом. Брезгливые люди, видя повара в таком положении, обходили кухню стороной, а большинство посмеивалось и не обращало внимания. Только одна Маша пыталась бороться. Для этого она собирала шелковые мешочки из-под артиллерийских зарядов, делала из них нечто вроде носовых платков и десятками дарила их Чиринтаеву.
Теперь Маша все реже подходила к кухне и почти не общалась со старым поваром. Зато она часто появлялась среди солдат второй батареи или задумчиво бродила где-нибудь на опушке леса. Похоже, что и Красиков был к ней неравнодушен. Он старался проводить ее с НП на батарею, помогая перепрыгнуть через окоп, или осторожно переводил по срубленному дереву через ручей.
Был март, война явно приближалась к концу, и многие уже задумывались о послевоенной жизни. Вскоре Маша перебралась к Красикову в землянку. Она буквально на глазах расцвела и, по мнению многих солдат, стала даже красивой. Не прошло это бесследно и для капитана. Он как-то подобрел и уже не так строго, как раньше, смотрел на мелкие прегрешения своих подчиненных. Словом, всем было ясно, что молодые счаст ливы и любят друг друга. И ни у кого, даже у самых отъявленных циников, язык не поворачивался назвать Машу ППЖ.
Закончилась война. Разрядка четырехлетнего нервного напряжения в первые послевоенные годы оказалась неожиданной. Среди советских военнослужащих начались пьянки и веселое общение с немками. Красиков много пил с офицерами и часто заводил разговор о Маше. Теперь предстояло сделать выбор: либо они узаконят свои отношения, либо ее демобилизуют и в ближайшие дни отправят в Россию. Многие офицеры уговаривали Красикова бросить эту замухрышку. Ведь он такой видный мужчина, всегда найдет себе красивую женщину.
И Красиков дрогнул. Маша несколько раз пыталась с ним серьезно поговорить. Но он каждый раз уходил от разговора или был пьян.
Наконец пришел приказ о демобилизации, и вскоре женщины должны были уехать из части.
Вечером Маша побежала к капитану, который теперь имел комнату на втором этаже в одном из офицерских коттеджей неподалеку от казарм. Сама же она жила на территории части вместе с медперсоналом санроты. Комната Красикова оказалась открытой. На столе стояли грязная посуда и несколько пустых бутылок от бренди. А из-под подушки торчала кобура с пистолетом ТТ. Было совершенно очевидно, что ждать не имело смысла.
В эту ночь Маша не сомкнула глаз. Утром она привела себя в порядок и снова пошла к знакомому коттеджу. На этот раз дверь была закрыта. Выйдя на лестничную клетку, она тихо вылезла через окно на широкий карниз и, сделав несколько шагов, оказалась перед открытым окном. Красиков в верхней одежде и сапогах лежал на кровати с полуоткрытым ртом и похрапывал. В комнате было по-прежнему грязно и неуютно.
Постояв с минуту, Маша вынула из кармана ТТ и, не целясь, дважды выстрелила в капитана. Затем бросила пистолет в комнату, спрыгнула на клумбу и быстро пошла в часть.
Она промахнулась. И дело решили не раздувать. Через два часа демобилизованные женщины грузились в вагоны поезда. Среди них была и Маша. Почти все ребята батареи пришли проводить эту замечательную девушку. А ее заплаканное лицо почти закрывали распущенные волосы и платок. Но она старалась улыбаться и отчаянно махала рукой, когда вагон уже тронулся.
Спустя несколько дней Красиков стрелялся, но остался жив. После возвращения из госпиталя его разжаловали в рядовые и демобилизовали. В солдатской форме, стриженный под машинку – это был уже совершенно другой человек, ничего общего не имевший с нашим строгим и всегда опрятно одетым командиром батареи. Потом кто-то рассказывал, что уже в Бресте Красикова встретила Маша.
Многие знавшие эту историю, наверное, и сейчас с нежностью вспоминают нашего санинструктора Машу Белову. Надо полагать, теперь уже Красикову.
Во второй половине войны возникла широкая волна переписки тыла с фронтом. Масса людей писала на передовую незнакомым солдатам и офицерам. Этому в большой степени способствовало радио, ежедневно передававшее письма фронтовиков и номера их полевой почты. Не миновало это и нашей батареи.
Радист Дронов, наверное, был отличником в школе. Делал он все обстоятельно и очень аккуратно. Зачем и что он написал на радио, никто не знал. Но когда почтарь начал приносить ему каждый день десятки писем, все, естественно, были заинтригованы.
Сначала Дронов ничего не рассказывал, читал письма и отвечал на них сам во время ночных дежурств. Но через некоторое время это ему надоело. За несколько недель им было получено более сотни писем, и он начал раздавать послания всем желающим.
Писали в основном женщины. Чаще всего в их письмах сквозила тоска по человеческой теплоте. Многие присылали свои фотографии, с которых на нас смотрели молодые красивые лица. Некоторые предлагали свою дружбу, а кое-кто и любовь. И каждое письмо заканчивалось пожеланием победы и здоровья. Теперь все это кажется наивным. А в то время мы искренне радовались каждому письму, тем более что многие потеряли своих родных и близких и вообще не получали писем.
Написали и наши ребята – Осипов и Зиньковский. Оба получили по полтора-два десятка ответов. Одно письмо было коллективное от сотрудниц детского дома, эвакуированного на Урал из Белоруссии. Они писали, как живут коммуной, как воспитывают детей. Спрашивали о том, как выглядят освобожденные города. Письмо было необычным, интересным и очень грустным. Ведь в эвакуации было несладко. Отвечали на него всем расчетом. Хотелось как-то помочь этим женщинам или хотя бы немножко поднять их настроение. Письмо получилось добрым и веселым. Ефрейтор Зиньковский даже пару четверостиший сочинил. В общем, авторы сами были довольны и даже почувствовали себя ответственными за судьбу незнакомого и бесконечно далекого детского дома. Эта переписка продолжалась до конца войны и прекратилась только с возвращением детдома в родные места. Однако Осипов – ее главный организатор – обещал, что после демобилизации обязательно найдет этот детдом. Может быть, так оно и вышло.
Еще в 1943 году на курсах младших лейтенантов артиллерии я познакомился и подружился с Мишей Ильиным. Потом мы вместе оказались в учебном полку и оба стали старшими сержантами. Попав в разные дивизионы, виделись сравнительно редко, но всегда были рады встрече и с удовольствием обменивались новостями. Однажды после сильных боев и больших потерь мы договорились о том, что в случае гибели или ранения одного из нас другой сообщит об этом родственникам и ответит на письма знакомых.
Воспитанный в семье уральских казаков, Миша был человеком спокойным и рассудительным, что никак не вязалось с обстоятельствами его ранения. А дело было так. Их батарея расположилась на краю поля метрах в двухстах от большого леса. Сразу же за окопами орудий были установлены обычные для войны таблички с надписью «Мины». Ильин возился около своей гаубицы, когда заметил, что из леса вышел командир батареи и прямо через заминированное поле направился к орудиям. Выскочив из окопа, Ильин замахал руками, пытаясь предупредить комбата об опасности, и, забыв про мины, побежал к нему навстречу. Когда я пришел в санроту, моего друга с забинтованной ногой грузили В машину. Потерявший много крови, он был бледен, но в полном сознании. Увидев меня, махнул рукой и тихо сказал:
