Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗

— За границей я наблюдал один обычай, который мне очень понравился, — сказал я. — Хозяин и гость наливают себе вина, а потом пьют за здоровье друг друга, обменявшись кубками. Сегодня вы, милорд, хозяин, а я — гость. И я хочу выпить из вашего серебряного кубка.

Глядя на него так же дружелюбно, как и он на меня, я пододвинул к нему свой зеленый с золотом бокал и протянул руку за его серебряным кубком. Можно расточать улыбки и при этом быть негодяем — эта мысль далеко не нова. В смехе Карнэла, в учтивом жесте, которым он встретил мое предложение, было столько непринужденности, как будто великолепный бокал, который он придвинул к себе, содержал не яд, а чистую ключевую воду. Я поднял серебряный кубок и, провозгласив «За здоровье короля!», осушил его до дна, после чего спросил:

— Что же вы не пьете, милорд? Ведь при таком тосте нельзя отказываться.

Его милость поднял зеленый бокал, затем опять поставил его, даже не пригубив.

— У меня разболелась голова, — сказал он, — сегодня и не буду пить.

Мастер Пори пододвинул к себе кувшин, наклонил и обнаружил, что он пуст. Лицо его выразило такое огорчение, что я рассмеялся. Милорд рассмеялся тоже, но во второй раз за вином не послал.

— Разве так пьют? — жалобно вопросил наклюкавшийся секретарь Совета колонии. — То ли дело было в «Русалке» [93] — там мы не делили кувшин вина на троих… Царь Московии одним глотком выпивает четверть пинты водки [94], сам видел, как он это делает… Одним глотком! Я ж-желал бы быть… Вакхом с этого кубка… под сенью налитых гроздьев винограда… Вина и женщин!.. В-вина и ж-женщин… в-ви-на… х-х-хереса… — Речь нашего малопочтенного спикера перешла в невнятное бормотание, и его убеленная сединами голова плюхнулась на стол.

Ничем не потревожив его пьяной дремоты, я встал, откланялся и спустился на первый этаж, в общий зал. Милорд Карнэл последовал за мной. Недавно здесь выпивала компания плантаторов из отдаленных поселков, и на скамье, стоящей у дверного косяка, лежал кусок мела, которым хозяин гостиницы чертил на двери линии, отмечая таким образом, сколько ему должен каждый из клиентов. Я прошел было мимо, но затем обернулся и взял мел.

— Какой длины линию мне провести, чтобы изобразить свой счет, милорд? — спросил я с улыбкой.

— Как насчет высоты двери? — ответил он.

Я провел мелом черту от пола до притолоки.

— Теперь дело за вами, милорд. Дерзайте — ведь каков счет, такова должна быть и расплата.

Не стерев линий с двери, я еще раз поклонился ему и вышел на улицу. Солнце уже садилось, когда я добрался до дома пастора, вошел в гостиную и, пододвинув к столу табурет, сел, чтобы подумать. Мистрис Перси была в своей спальне, Спэрроу расхаживал у меня над головой, тихо насвистывая псалом. Пламя в камине то разгоралось, озаряя всё красным светом, то опадало — и тогда в комнате воцарялся полумрак. Через дверь, которую я оставил открытой, лился аромат сосен, сырой земли и опавших листьев. На кладбище возле церкви ухала сова, а плеск реки казался громче обычного.

Просидев за столом с полчаса, я случайно поднял взгляд на противоположную стену. Там, отражая свет от камина и распахнутую входную дверь у меня за спиной, висело небольшое венецианское зеркало, которое я купил вместе с другими безделушками, привезенными на «Саутгемптоне», и подарил жене. Поначалу я глядел в него рассеянно, потом внимание мое напряглось: я увидел, как в комнату вошел человек. Он появился бесшумно, я и сейчас не слышал звука шагов у себя за спиной. Огонь в камине горел еле-еле, гостиная погрузилась в почти полную темноту, и вошедший отражался в зеркале смутно, так что я видел лишь неясную тень. Однако света все же было достаточно, чтобы различить поднятую руку, сжимающую кинжал. Я сидел неподвижно, глядя, как фигура в зеркале становится все больше. Когда убийца приблизился почти вплотную и занес руку для удара, я резко вскочил, обернулся и перехватил его запястье.

После молниеносной яростной борьбы кинжал оказался у меня, а нападавший — в полной моей власти.

В этот миг в камине вспыхнула сосновая шишка, и комната ярко осветилась.

— Дикон! — вскрикнул я и опустил руку.

Такое никогда не приходило мне в голову. Мы стояли и молча смотрели друг другу в глаза: хозяин и слуга. Дикон попятился к стене и прислонился к ней, тяжело дыша. В комнате вдруг стало очень тихо, и в эту тишину хлынули воспоминания о нашем общем прошлом.

Я разжал руку, и кинжал со звоном упал на пол.

— Наверное, это из-за вчерашнего, — сказал я. — Я никогда больше не ударю тебя.

Я подошел к столу и сел, подперев лоб ладонью. Дикон хотел убить меня ударом в спину! Пламя в камине потрескивало, как потрескивали когда-то бивачные костры во Фландрии, ветер за окном завывал совсем как тот, что рвал такелаж на «Казначее» в ту страшную ночь, когда мы привязали себя к одной мачте, уверенные, что не доживем до утра. Бог ты мой, Дикон…

На столе стояла чернильница пастора, рядом лежало перо. Я достал из-за пазухи свою записную книжку и начал писать, потом, не поворачивая головы позвал:

— Дикон!

Он медленно подошел к столу и встал, понурив голову.

Я вырвал из книжки листок и подвинул к нему.

— Возьми, — приказал я.

— Это для коменданта? — спросил он. — Я должен отнести это коменданту?

Я покачал головой:

— Прочти.

Он безучастно смотрел на листок, вертя его то так, то этак.

— Ты что, позабыл грамоту, когда позабыл все остальное? — спросил я сурово.

Он прочел, и лицо его залилось краской.

— В этой бумаге твоя свобода, — сказал я. — Отныне ты у меня не служишь. Теперь ты не мой солдат, а я — не твой капитан. Уходи!

Он смял листок в кулаке.

— Я был не в своем уме, — пробормотал он.

— Охотно готов этому поверить, — ответил я. — Уходи.

Он постоял еще немного и ушел. Неподвижно сидя у стола, я слышал, как он медленно, тяжелым шагом выходит из гостиной и по ступенькам крыльца спускается в темноту.

Дверь отворилась, и в комнату вошла мистрис Перси, словно заплутавший солнечный луч, забывший, что на земле ночь. На ней была узорчатая атласная юбка, корсаж из дорогой тафты; тончайшие крылья стоячего гофрированного воротника обрамляли лилейно-белую шею и лицо, краше которого не сыскалось бы в целом свете. На темных кудрях моей жены держалась маленькая, отороченная жемчужной нитью шапочка, легкая, как девичий поцелуй. На щеках ее алел румянец, губы смеялись. Розовый свет от пылающих в очаге сосновых поленьев ласкал ее, ложась бликами то на богатый наряд, то на золотую цепочку, обвитую вокруг тонкой талии, то на точеные руки, то на высокий лоб под жемчужной оторочкой. Да, она была прекрасная дама, за которую не жаль было отдать жизнь.

— А я сегодня устроила прием! — воскликнула она. — Где же вы были, сэр? Здесь были и мадам Уэст, и леди Темперанс Ирдли, и мастер Уинн, и мастер Торп из Хенрикуса, и мастер Ролф со своим индейским шурином, — уверяю вас, этому юноше достаточно надеть шелковый камзол и провести месяц при дворе, и из него выйдет настоящий джентльмен.

— Если мужчину делают джентльменом отвага, стойкость, честность и учтивость, то Нантокуас уже сейчас самый настоящий джентльмен, — сказал я. — Такому, как он, не нужен ни шелковый камзол, ни придворный лоск.

Она посмотрела на меня своими блестящими глазами.

— Верно, — промолвила она. — Такому не нужен ни шелковый камзол, ни придворный лоск.

Она подошла к огню и, положив руку на каминную полку, устремила взгляд вниз, на рдеющие угли. Потом вдруг нагнулась и подняла что-то с пола.

— Что это вы так транжирите бумагу? — сказала она. — Смотрите, тут целая горсть обрывков.

Она приблизилась к столу, смеясь высыпала на него белые клочки и принялась складывать их вместе.

— Что это? Что вы писали? — спросила она и прочла:

«К сведению всех, кого это может касаться. Сей грамотой я, Рэйф Перси, дворянин, проживающий в поселке Уэйнок, отпускаю на волю и освобождаю от всякой службы как мне, так и моей семье…»