Жена авиатора - Бенджамин Мелани (книги бесплатно без .txt) 📗

И потом его лицо, когда я очнулась – рот открыт в изумлении, он смотрел на своего сына, как на какое-то чудо, словно не верил, что это могло стать логическим результатом предыдущих девяти месяцев. На лице Чарльза больше не было маски вежливости, которую он носил постоянно, на нем теперь отражались надежда и восторг.

Именно поведение моего мужа, его ранимость и беспокойство за меня потрясли меня в тот день, а не поразительный факт появления на свет нашего ребенка. Небольшое удивление, и только. Потребовалось время, чтобы понять и оценить это событие.

Но теперь, в его первый день рождения, осознание важности этого события пришло ко мне. Я влюбилась в своего сына приблизительно через такое же время, которое потребовалось мне, чтобы влюбиться в его отца. Не сразу, а после ряда все более удивительных событий. Когда он в первый раз улыбнулся. Когда он в первый раз помахал ручкой, увидев меня. Когда я в первый раз смогла расчесать его кудряшки – рыжевато-белокурые, как у Чарльза. Когда он, сидя у меня на коленях, в первый раз погладил меня по лицу, изучая его почти так же скрупулезно, как когда-то делал его отец, как будто пытался запомнить на всю жизнь.

У меня чуть не разорвалось сердце, когда он в первый раз сказал «мама» и посмотрел не на меня, а на няню.

– Думаю, мне следует отдать в печать одно из этих фото, – проговорил Чарльз, надевая крышечку на объектив своего «Кодака», – возможно, это удовлетворит этих стервятников, этих проклятых газетчиков. Как минимум это даст им новый материал, чтобы не писать про очереди за хлебом и про гувервилли [27].

Стоял июнь 1931-го; депрессия больше не была кошмарной фантазией, а стала мрачной реальностью. Однако в манящем тепле раннего летнего солнца было легко представить, что здесь, в доме моих родителей, мы находимся в дивной сказке. Мама и отец на время приехали из Вашингтона, где папа теперь был младшим сенатором от Нью-Джерси. Дуайт чувствовал себя лучше, занимаясь с частным учителем и по-прежнему находясь в санатории в Массачусетсе. Кон проводила дома летние школьные каникулы.

Сады, казалось, все распустились прошлой ночью, стараясь изо всех сил украсить ранние побеги невероятно яркими цветами. Поляна, за которой ухаживала целая армия садовников, была такой зеленой, такой ухоженной, что казалась искусственной. Именинное пирожное моего сына было любовно приготовлено нашим поваром. Бетти Гоу, новая няня, застыла на заднем плане в своем легком наряде и голубом свитере, наброшенном на плечи, готовая взять ребенка, если он начнет капризничать.

Но тени уже сгущались вокруг нашего идеального маленького мирка.

– Если ты не дашь фото с его дня рождения, – сказала я Чарльзу, когда все остальные направились в дом, чтобы отнести подарки, – газеты наверняка начнут писать всякую ерунду о том, что с ребенком не все в порядке.

– Мне не нравится предлагать своего сына как выкуп, – пробормотал Чарльз, пристально оглядывая сад, как будто выискивая фотографа, притаившегося за деревом, – зачем им это надо?

– Если мы не дадим им информацию, они напечатают от себя какую-нибудь чушь. Мы не дали им сделать фотографии после его рождения, и они тут же отомстили, написав, что он не совсем нормальный.

– Ты не должна переживать по поводу того, что они пишут. Сколько раз я тебе говорил! – Чарльз бросил на меня сердитый взгляд.

На фоне ярко-синего неба глаза его уже не казались такими голубыми, хотя были ясными и спокойными, как всегда. Его лоб был таким же холодным и гладким; ни морщинки, хотя ему уже скоро тридцать. Он по-прежнему напоминал того серьезного молодого человека, который совершил трансатлантический перелет и приземлился в Париже, только белокурые с рыжинкой волосы начинали немного редеть, и появились легкие морщинки вокруг глаз.

– Все же я его мать. Естественно, мне небезразлично, что о нем болтают, Чарльз. Мне совсем не хочется, чтобы люди считали его калекой, – настаивала я, не понимая, почему это обязательно надо объяснять.

Стал ли он смотреть на меня иначе после двух лет замужества? После рождения ребенка я немного располнела, главным образом в бедрах. И была рада, что мода изменилась и что тонкая мальчишеская фигура, высоко ценившаяся в двадцатые, больше не была в моде.

– Я знаю, ты переживаешь за него. – Чарльз смутился.

Он взглянул на сына, и выражение его лица изменилось; оно смягчилось, потом в одно мгновение стало озорным, губы сложились в хитрую улыбку. Прежде, чем я могла остановить его, он выхватил ложку из рук ребенка.

Малыш отреагировал на это громким ревом. Его глаза и личико покраснели, и слезы полились по щекам.

– О, Чарльз! – Я ненавидела такие его выходки; когда он становился шотландским репейником, как называла это Бетти, впадал в свое дьявольское настроение, дразня и мучая всех, кто попадался на пути. Как будто неотесанный и грубый почтовый пилот пытался одним последним отчаянным усилием вырваться наружу, прежде чем навсегда будет заключен в мраморную статую, в которую постепенно превращался мой муж.

– Чарльз, отдай ему ложку, – умоляла я, стараясь забрать ложку, но он держал ее высоко над моей головой.

– Нет, мы должны научить его, что иногда не получаем того, что хотим, – проговорил Чарльз, размахивая ложкой так, чтобы ребенок мог ее видеть.

– Но он ведь еще маленький! – Мое сердце сжалось, потом рванулось к сыну, как будто стараясь защитить его, когда этого не могли сделать мои руки. Я знала, что, если сделаю хотя бы шаг, Чарльз встанет у меня на пути. Бетти тоже стояла, не шелохнувшись, хотя каждый ее мускул, казалось, стремился к ребенку. Потом она посмотрела прямо на меня, ее подбородок был поднят, глаза бросали вызов; мне стало стыдно от этого взгляда. Казалось, он говорил мне: «Я только прислуга, а вы-то его жена и мать ребенка. Вы можете что-то сделать».

Но я не могла; я могла лишь беспомощно наблюдать, как Чарльз-младший продолжал вопить и махать ручками, ища свою ложку, поддержку, хоть что-нибудь. Чарльз-старший смотрел на своего сына с леденящей душу улыбкой, а я твердила себе, что он совсем не радуется, причиняя ему зло. Я говорила себе, что так он пытается закалить своего сына, даже в столь нежном возрасте, что он действительно считает, что помогает ему, что он тот хороший отец, какого сам хотел иметь в детстве.

Слезы жгли мне глаза, я все моргала и моргала, руки и грудь болели и рвались защитить моего сына. В то мгновение, когда я поняла, что больше не выдержу, на террасу поспешно вышла мама.

– В чем дело? – Она подбежала к своему внуку и схватила его с высокого стульчика, не обращая внимания на то, что подол ее шелкового платья немедленно покрылся смесью слез, слюней и крошек пирожного. Она успокаивающе агукала и похлопывала ребенка. У Чарльза сузились глаза, и я испуганно схватила его за руку. – Почему вы все столпились вокруг? Мой бедный маленький человечек! – Она стала ходить с Чарли по террасе, так ловко похлопывая его и подбрасывая, что во мне шевельнулась ревность, которая еще увеличилась, когда малыш затих и положил головку на ее плечо. Его личико все еще было мокрым от слез.

Но ревность тут же сменилась злостью на себя. Почему я не могла просто проигнорировать поведение своего мужа так же, как сделала мама?

Потому что она вскоре возвращалась в Вашингтон, а я оставалась здесь с Чарльзом, от которого во всем зависела.

– Она его портит, – проворчал муж, бросая ложку на поднос.

– Это его день рождения. Сегодня его можно побаловать. – Я села за стол рядом с мамой и Чарли. Вскоре там появилась куча подарков, принесенных Конни и папой. И я не могла не обратить внимания на контраст между этим явным, даже афишированным проявлением любви к моему сыну с жестокостью, да, именно жестокостью, только что продемонстрированной Чарльзом. Я чувствовала, как разрывается, причем не в первый раз, мое сердце, выбирая между ними – моим ребенком и моим мужем.

После того как были развернуты все подарки – малыш проявил мало интереса к самим подаркам, больше ему понравилось играть с лентами, которыми они были завязаны, – мы задержались на террасе. Был такой прекрасный день, что никто из моего вечно спешащего семейства на этот раз не захотел уйти. Все были рады побыть вместе.