Радость изнутри. Источник счастья, доступный каждому - Тан Чад-Мень (хороший книги онлайн бесплатно .txt, .fb2) 📗
Хотя на первый взгляд эти определения кажутся близкими, в них кроются существенные различия. Сострадание обязательно включает в себя компонент мотивации, который не всегда присутствует в любящей доброте. Если вы видите чьи-то муки и они вызывают у вас сильное чувство сострадания, то в вас возникает и определенная мотивация что-то предпринять. Эта мотивация, подчас непроизвольная, обязательно присутствует в чувстве сострадания — в той или иной степени. И напротив, такая мотивация вовсе не обязательна для любящей доброты. Если вы желаете кому-то счастья, а человек остается несчастным, то вы, возможно, и захотите что-то предпринять, но, скорее всего, пожав плечами, ограничитесь надеждой: «Может, ему повезет завтра».
В одной из наших бесед Пол Экман рассказал историю, очень хорошо иллюстрирующую компульсивную природу сострадания. Речь шла об исследовании героического поведения. Оказалось, что героев можно условно разделить на две категории. Первая — это те, кто не раздумывая бросается в горящие дома, бурные реки или под колеса поезда, чтобы спасти абсолютно незнакомых людей. Это поразительные представители рода человеческого. Однако Пол рассказал мне и о другой, еще более удивительной категории героев, к которой относятся, к примеру, те, кому пришлось жить при нацизме: они не боялись спасать незнакомцев, укрывая их в своих домах. Первая категория героев принимает решение в один миг, не располагая временем на обдумывание возможных последствий своего поступка. Вторая же категория — это герои, которые, напротив, обладают достаточным временем, чтобы оценить опасность, которой они подвергают себя и близких: день за днем они принимают обдуманное решение укрывать под своей крышей совершенно чужих им людей, чтобы спасти им жизнь. Согласитесь, вторая категория героев еще более поразительна, чем первая. Вопрос: почему? Почему вообще кому-то приходит в голову рисковать своей жизнью и здоровьем ради незнакомых людей, даже не думая о награде? Почему кто-то осознанно поступает так день за днем на протяжении месяцев, а то и лет? Пол рассказал мне, что когда брал интервью и у тех, и у других героев, то получал разные вариации по сути одного и того же ответа: «У меня не было выбора». Кто-то мог сказать: «Я же не мог оставить их погибать. Разве у меня был выбор?» Или же: «Малыш тонул, что мне оставалось делать? Я просто не мог стоять и бездействовать!»
Иными словами, все проявления истинного героизма имеют одну общую черту: непреодолимое побуждение к действию, порожденное состраданием. А вот любящая доброта, напротив, редко подразумевает непреодолимое побуждение к действию.
Второе существенное различие между любящей добротой и состраданием — в большей доступности любящей доброты для нетренированного ума. Чтобы проявить любящую доброту, достаточно, как мы уже знаем, единственной мысли: «Я желаю этому человеку счастья». Тут же на сердце у нас теплеет, и это приносит нам радость (осознанную или неосознанную — в зависимости от степени тренированности ума). Это упражнение легко выполнять. В большинстве случаев оно обеспечивает несколько мгновений незамутненной радости, но даже в самых неудачных вариантах, когда ничего не получается, не грозит провалами или неприятностями. Сострадание, напротив, дается нам гораздо труднее, потому что заставляет столкнуться с чьим-то горем. Чтобы практиковать сострадание, вы должны подумать: «Я желаю этому человеку быть свободным от страданий». Это как минимум означает, что вы должны распознать страдание. Очень часто вам требуется задержать на нем внимание, почувствовать его, посмотреть ему в глаза. Для нетренированного ума встреча со страданием лицом к лицу (не важно, чье это страдание — ваше или чужое) часто чревата страхом, паникой, отвращением — словом, сильным дискомфортом. А значит, инстинкты будут подталкивать нас к тому, чтобы отвернуться и не смотреть.
Начав медитировать, я сразу решил, что сострадание для меня слишком суровое испытание. «Эй, послушай, я же не святой», — спорил я сам с собой. Замечать страдание больно, очень больно для такого простого смертного, как я. В мире полно святых, героических личностей, они в сто раз лучше меня, они гораздо лучше справятся со всеми этими сострадательными штуками, а я уж нет, благодарю покорно! И все же что-то не давало мне покоя. Инстинктивно я понимал, что сострадание должно быть центральной частью моей практики, но понятия не имел почему и был еще слишком неопытен, чтобы разобраться.
Что заставило меня измениться? Статья о научном исследовании, в котором участвовал молодой французский ученый Матье Рикар. Защитив докторскую диссертацию по цитогенетике в Институте Пастера, Матье решил посвятить свою жизнь обучению у великих тибетских мастеров и практике буддизма. Со временем, после 40 лет монашеской жизни и 40 тысяч часов медитативных практик, он стал первым в мире практикующим медитацию, накопившим более 10 тысяч часов медитативных тренировок, чей мозг был исследован с применением функциональной магнитно-резонансной томографии (ФМРТ), измеряющей активность мозга на основании изменений циркуляции крови. Это был первый случай подобных исследований, проводившихся со всей научной строгостью, и даже сами экспериментаторы не особо представляли, каков будет результат. Они решили включить в эксперимент несколько видов медитативной практики, уделив особое внимание медитации на безусловном сострадании, и посмотреть, что получится.
И когда Матье помещали в аппарат МРТ, где он медитировал на сострадании, и когда он выполнял ту же медитацию с 256 электродами, снимавшими электроэнцефалограмму, зарегистрированные изменения оказались такими поразительными, что ученые решили: на результаты эксперимента повлиял какой-то артефакт — и вынуждены были перепроверить свое оборудование. Но и после этого опыты снова и снова показывали те же результаты, причем не только для Матье, но и для других опытных практикующих — монахов и мирян, мужчин и женщин, выходцев с Востока и Запада. В итоге разница между супермастерами и менее тренированными практикующими зависела не столько от индивидуальных особенностей (хотя, конечно, определенные отличия имелись у всех), сколько от природы выполнявшихся ими практик. Все практикующие с опытом более 10 тысяч часов практики продемонстрировали примерно одни и те же результаты…
Я никогда не был не только святым, но и ученым, специализирующимся на изучении мозга. Начав читать диаграммы этих исследований, я убедился, что ничего в них не понимаю, и в конце концов обратился к Ричи Дэвидсону [84], ведущему исследователю в данной области, с просьбой перевести записи на язык, понятный мне. Ричи предложил мне представить эмоции, которые я испытал бы, если бы на меня несся слон, заменить эти эмоции позитивными эмоциями такой же силы, а затем вообразить, что я способен зарождать в себе такие эмоции по собственному желанию всего за несколько секунд. Вот на что, образно говоря, оказался способен мозг Матье и других практикующих. Здорово!
Но самым ошеломляющим, на мой взгляд, результатом эксперимента стал отчет об измерении уровня счастья Матье. За нулевую отметку было принято нейтральное состояние, а дальше шла шкала отрицательных чисел, по возрастающей отмечавших уровень счастья. Значение –0,3 означало «блаженство». Так вот, уровень счастья Матье составил –0,45 [85]. Пресса окрестила Матье «самым счастливым человеком в мире».
Я был потрясен. Сострадание оказалось самым счастливым ментальным состоянием, когда-либо измеренным в истории нейронауки! Для меня, всю жизнь ассоциировавшего сострадание со страданием, эти результаты вообще перевернули мир с ног на голову. Тысячелетиями величайшие учителя — представители самых разных духовных и религиозных традиций — утверждали, что сострадание — божественное, радостное состояние ума. Но я всегда думал, что утверждение, будто сострадание может быть радостным, всего лишь «общее место», дежурная фраза, которую духовные учителя произносят, когда вынуждены выступать перед простыми мирянами после хорошего обеда. Но нет, передо мной научные данные о том, что сострадание — самое радостное состояние, когда-либо измеренное в истории нейронауки. Позднее я спросил об этом у Матье, и он подтвердил, что не может вспомнить из собственного опыта состояние более радостное, чем сострадание.
