Гадкие лебеди кордебалета - Бьюкенен Кэти Мари (лучшие книги без регистрации .TXT, .FB2) 📗

Эта девчонка уже натянула пачку и стояла на одной ноге, задрав вторую высоко над головой. Мари, наверное, беспокоилась, что из-за пропущенного занятия у Шарлотты мышцы застыли. Ей бы стоило размяться, но Шарлотта делала только то, что ей хотелось. И, конечно, встала так, чтобы получше отражаться в зеркале. Я взяла запасную блузку из пустого шкафа, натянула ее через голову, вспомнив сиреневое платье и представив, как удивился бы Эмиль. Да, видел бы он меня с затянутой талией, всю завитую. Минуту я посидела у стола, чувствуя, как тяжелеют веки, как будто к ним привязали полное воды цинковое ведро. Пять минуточек, сказала я себе и опустила голову на руки. Пять минуточек — и на поиски. Но когда я проснулась, улицы уже стихли. Мне не удалось найти Эмиля.

Во вторник я весь день вертела ручку отжимной машины, а когда я пришла домой, Мари и Шарлотта встретили меня в дверях. Они сияли. Шарлотта подпрыгивала. Мари взяла меня за руку и сказала:

— Мы сто раз забывали тебя поблагодарить за все, что ты для нас делаешь, но сегодня наконец собрались.

Она продемонстрировала припрятанные в ведре три жареные куриные ноги, пару груш, свиной террин и багет. Конечно, я не смогла найти повода уйти на поиски Эмиля. И мы отправились на пикник. Сестры менялись — одна вела меня за руку, а вторая тащила ведро. По склонам Монмартра мы вскарабкались на пятачок вытоптанной травы перед базиликой, которую строили на вершине.

Пока мы ели, начался закат. Это было очень красиво. Розовый свет залил крыши Парижа, а небо пошло разноцветными полосами, желтыми, рыжими и красными. Потом мы лежали и смотрели, как в ночном небе зажигаются огоньки, а Мари перечисляла двадцать приятных вещей, которые я для нее делала, чтобы я не сомневалась, что она все помнит. Она загибала пальцы: я расчесывала волосы, спорила с месье Лебланом, вспомнила про именины, приберегла конфету побольше, купила любимую колбасу, гладила по спине перед сном, отнимала деньги у маман, учила покупать груши и так далее.

Шарлотта сделала то же самое, только у нее вышла двадцать одна вещь. Я сглотнула слезы, обняла их обеих и прижала к груди. Я знала, что они чувствуют стук моего сердца.

В среду я ушла из прачечной, мечтая наконец найти Эмиля. Он стоял на рю де Дуэ, прислонившись к стенке нашего дома, кроткий как ягненок. Я поддернула ворот пониже и сложила руки на груди, чтобы они, как корсет, подпирали грудь снизу. Я перешла улицу и прошла мимо него, гордясь тем, что не бросилась за ним, убеждая себя быть гордой.

— Антуанетта! — крикнул он.

Я поднялась еще на две ступеньки и оглянулась.

— Не хочу иметь никакого дела с таким наглым и подлым парнем, который спокойно смотрит, как его девушку бьют.

— Вы с Колетт кричали и бранились. И она ударила первая.

Я задрала подбородок.

— Пьер Жиль убил собаку.

Эмиль Абади, изволь посмотреть, как я ухожу. Смотри, как я поднимаюсь по лестнице, виляя бедрами не хуже Колетт.

— Колетт его дразнила.

Я делаю еще один шаг, и еще.

— Пьер Жиль говорит, что я трусливый, как блоха, — очень тихо говорит он. Оборачиваясь, я вижу, что он повесил голову.

— Пьер Жиль хвастун.

— Не в этом дело, — он садится на нижнюю ступеньку и прислоняется затылком к крошащейся штукатурке. Он очень похож на того парня, с которым мы вместе работали в Амбигю.

Еще до конца недели я решаю вышить в уголке хорошего платка — одной штуки никто не хватится — букву «А», чтобы он носил его в кармане и вспоминал обо мне. Я освоилась в прачечной, научилась понимать, от воска ли осталось пятно, от фруктового сока или от смолы, научилась выводить такие пятна теплым утюгом, кипятком или скипидаром. Оказалось, что бородатая женщина — Полетт больше всего на свете любит пошутить и сама не возражает, когда над ней смеются. Иногда прачки пели. Особенно хороша была Жюстин, обладавшая сильным, чистым голосом, похожим на колокольчик. Мы отбивали ритм вальками по белью. Мари уже три раза сказала, что она очень ценит мои усилия, ведь месье Леблан к нам больше не приходит. Она старалась улестить маман, которая каждый день удивлялась, что я соизволила встать и пойти в прачечную, и Шарлотту, которая сберегала всю свою нежность для мясника, у которого оставались обрезки грудинки, и зеленщика, у которого порой попадались яблоки похуже. Дни были долгими и утомительными, месье Гийо часто задерживал нас и после семи. Любая из нас могла уйти и найти место горничной — приседать перед хозяевами и спать с другими служанками — или работницы на фабрике — ютиться в темных тесных каморках, кашлять и работать рядом с сопливыми мальчишками за два франка в день. Белошвейки или модистки живут получше. Но если бы любая из нас умела шить, вышивать, кроить и простегивать, она давно ушла бы из прачечной. Мы годились только для того, чтобы скучать, оттирая пятна, и наваливаться всем телом на ручку отжимной машины.

Я осторожничала с платком. Его нужно было сунуть в карман, пока месье Гийо не успел внести его в книжку.

Склонившись над корытом, держа в руке тяжелый валек, я тружусь над скатертью. Улучаю минутку вытереть лоб и тут вижу, как в прачечную заходит Мишель Кноблох, стреляя по сторонам дикими глазами. Последний раз я его видела в брассери на рю Мартир, когда Эмиль назвал его вруном, а Мишель вскочил со скамейки и убежал.

Месье Гийо выскакивает из своей будки и бросается за ним. Кноблох что — вломился к нам, чтобы посмотреть на полуголых женщин? Или он заключил какое-то пари и теперь на спор уворачивается от прачек и протискивается между рядами цинковых корыт? Я смотрю в окно, но не вижу ни одного лица, прижавшегося к запотевшему стеклу, ни одной пары глаз. Взгляд Мишеля Кноблоха мечется, перескакивает с одной прачки на другую, ноги полусогнуты и напряжены, как для прыжка. Месье Гийо настигает его, пытается схватить за воротник. Я открываю рот, чтобы предупредить Мишеля, но сдерживаю себя. Месье Гийо еще не забыл сожженную рубашку, оторванную пуговицу и дыру от нее. Кноблох приседает и уворачивается. Наконец, он замечает меня и бросается вперед.

Я кладу валек и вытираю пену с рук. Я уже готова зло крикнуть: «Оставь меня в покое, я работаю». Но за шаг от меня он останавливается и произносит одними губами: «Абади». Руки у меня бессильно опускаются. Он что, мертв? Но Мишель Кноблох складывает ладони трубочкой, подносит к моему уху и шепчет:

— Жандармы забрали его в Мазас. И Пьера Жиля тоже. Их обвиняют в убийстве владелицы кабака в Монтрёе.

Конечно, Мишель Кноблох врет, как и всегда. Или просто все путает. Но мое сердце чуть не выскакивает из груди.

Я молча обхожу Мишеля Кноблоха и оказываюсь лицом к лицу с месье Гийо. Говорю так, чтобы слышали все:

— Моя сестра упала в обморок в Опере. Ударилась головой. Она зовет меня.

Маман тоже здесь, и она меня слышит. Я думаю, что ей будет гораздо больнее, если пострадавшей окажется Шарлотта. Но Мари не станет подтверждать мои слова, не задав сотню вопросов. Мне приходится выбирать.

— Это Шарлотта…

Маман усаживают, успокаивают, наливают ей крепкого чая. Она прижимает руку к груди и вытирает глаза, пытаясь изобразить материнский испуг.

— Это мой крест, — говорит она. — Две дочери в балетной школе. Их там уж так гоняют, что немудрено в обморок упасть. — Она комкает платок, предложенный месье Гийо.

— Девочки прямо как лебеди. — Она поднимает голову. — Попомните мои слова, обе будут на сцене.

Месье Гийо смотрит на меня, потом на Мишеля Кноблоха. Он хмурится. Я развязываю завязки фартука, сама решая, что он меня отпустит.

— Я удержу с тебя дневную плату, — бурчит он.

Я протягиваю маман скомканный фартук и выбегаю из душной, жаркой комнаты. Я бегу как сумасшедшая, хотя Мазас находится на восточной окраине Парижа. Под ребрами начинает колоть, но я все равно переставляю ноги, тяжело дышу, пыхчу и каждые пару кварталов сгибаюсь пополам, пытаясь отдышаться.

Через час — люди пялятся на меня всю дорогу и отходят в сторону рг я добираюсь до высоченной стены Мазаса. Не видно почти ничего, только скрепленные раствором камни стены, крыши шести бараков с камерами да сторожевую вышку в центре.