Бессмертник - Плейн Белва (книги без регистрации TXT) 📗
Все молчат. Ноги у Анны слабеют, подкашиваются, точно в них растаяли суставы.
— А-а, — говорит Мейер, — я знаю, что вы думаете! Вы думаете: Мейер богач, пускай сам берет. — Он разводит непомерно длинными руками. — Кто я, по-вашему? Ротшильд, да? Я и так половину общины кормлю. «Мейер, школе нужна новая печь», «Мейер, такой-растакой сломал ногу, и его семья голодает», и так без конца! Давай, Мейер, давай!
Покашливанье, пошаркиванье ног. Соседи сказали Эли, что он теперь мужчина, и мальчик изо всех сил старается не плакать.
— Хорошо, — говорит Мейер Крон. — Ладно, — вздыхает он. — Мои дети выросли и упорхнули. Дома, видит Бог, места много. Для близнецов есть комната, а Анна может спать на одной кровати со служанкой. — Голос его становится тише, мягче. — Ну, Анна, что скажешь? А ты, Эли? Кто из вас Эли и как зовут второго? Вечно я забываю. — Он кладет руки на худенькие мальчишечьи плечи. — Ну, пошли домой, — говорит он.
Мейер Крон хороший, порядочный человек. Но Анна идет точно нагишом, точно все смотрят на нее, на ее округлившуюся грудь, на ее тело, ее тайну. Точно с нее сорвали одежду, осрамили. Как Красотку Лею.
У Кронов в доме достаток. Два этажа, деревянные полы. В зале ковер. У тети Розы есть меховая пелерина. Дом убирает служанка, а тетя Роза только стоит за стойкой в лавке: обслуживает покупателей или перемеривает ткани. Еще она иногда помогает мужу в шинке, а он ей — в лавке.
Анна у них на подхвате и работает поэтому не покладая рук. Под вечер она валится от усталости. Но выглядит хорошо. И ростом пошла в мать: высокая, ладная. С ярко-рыжими, пышными волосами. В доме у Кронов всех кормят досыта.
— Сколько тебе лет? — спрашивает как-то дядя Мейер. Анна помогает ему сворачивать ткань в тяжеленные рулоны с металлическим штырем в середине и укладывать их обратно на полки.
— Шестнадцать.
— Как время летит! Выросла ты в моем доме, расцвела. Хорошая, работящая девушка. Пора тебе мужа подыскать.
Анна молчит, но дядю Мейера это нисколько не смущает. Он говорит свое, не важно — слушают его или нет; такая уж манера.
— Да, давно пора тебя пристроить. Но мне же вечно некогда! Люди думают: Мейер Крон богач, о чем ему волноваться? Господи, да я целыми ночами заснуть не могу, голова от забот пухнет, столько дел сразу…
Он всегда жалуется и всегда, даже пребывая в самом лучшем настроении, говорит о людях со скрытой обидой. Анна знает: на самом деле это не обида, а все тот же постоянный страх. Когда растешь в чужом доме, приучаешься подлаживаться под хозяйские настроения, чуять их заранее, разбираться в причинах — явных и скрытых. Да, дядя Мейер боится, еще больше, чем боялся папа, потому что он на виду, он в местечке лицо заметное. Когда в волость присылают нового начальника полиции, задабривать его идет Мейер, он покупает спокойную жизнь для всей общины. А свой покой ему приходится покупать отдельно: он одаривает крестьян, чтобы не устроили в шинке погром, чтобы не разграбили лавку во время праздничных гулянок. Мужичонка, что приходит с заискивающей улыбкой просить денег в долг и, разумеется, тут же их получает, вполне может вернуться и спустить ростовщика с лестницы в его же собственном доме или натравить на него свору цепных собак…
— Да и о братьях твоих пора подумать. Что с ними станется? Погоди-ка, сколько им теперь лет?
— Четырнадцать.
— Надо же, четырнадцать! Что с ними делать? Чем они заработают на жизнь? — И дядя Мейер начинает рассуждать вслух: — У Розы в Вене есть дядя. Он перебрался туда очень давно, может, слышала? Мехами торгует. И сын его, кстати, приедет нынешней весной в наши края — лисьи шкурки скупать. Так-так, это идея…
Анне кажется, что он и сам похож на лиса, этот тощий, пронырливый молодой человек из Вены. Глазки как угольки, городской костюм сидит, точно шкура на звере. А говорит так много и быстро, что примолк даже дядя Мейер. Эли и Дан пооткрывали рты.
— …а в Опере мраморные ступени и золоченая резьба по всем стенам. Здание огромное: таких домов, как этот, в нем штук тридцать уместится, половина вашей улицы.
— Ты мне рассказываешь! — не утерпел дядя Мейер. — По-твоему, я не видел больших домов? Да я в Варшаве такого повидал!
— В Варшаве? И вы хотите сравнить ее с Веной? Я же говорю о культурной стране! Стране, где евреи пишут пьесы и преподают в университете, где никто не боится, что мужики с перепою пожелают развлечься и устроить вам маленький погром.
— Вы хотите сказать, что евреи в Вене такие же люди, как все остальные? — спрашивает Дан.
— Ну, они, конечно, не танцуют на балах при дворе Франца-Иосифа, но не они же одни! Зато у них есть все: красивые дома, кареты; они владеют крупными магазинами, торгуют фарфором, турецкими коврами, модной одеждой. Вы бы посмотрели, в каком магазине я работаю! Мы как раз недавно купили второе помещение, еще больше первого. Если усердно трудиться и вовремя шевелить мозгами, непременно пойдешь в гору и твои дети и внуки станут большими людьми.
Молодой, похожий на лиса торговец роняет семена, которые дают быстрые всходы.
— Весной, наверное, поеду в Париж, — невзначай произносит он. — Или я повторяюсь?
— Нет, нет. Вы об этом не рассказывали, — говорит Дан.
— Мы заключили с тамошними концернами сделку на продажу мехов, и хозяин хочет кое-что обсудить. Ну и, конечно, в Париже новейшие моды, свежие идеи для привлечения розничных покупателей. Хозяин обещал взять меня с собой.
Кошка часто-часто чешет за ухом; чайник на плите выкипает; в воздухе висят непроизнесенные вопросы.
— Сюда я больше не приеду. У нас появились новые поставщики. В Литве.
— Другими словами, если ты забираешь мальчиков, то прямо сейчас? — подытоживает дядя Мейер.
— Только так.
Дан смотрит на Анну. В его глазах мольба и отчаянное желание. Да, пускай едут, здесь их ничего хорошего не ждет. Дядя Мейер ничего не может для них сделать. И кем они станут? Носильщиками — с лямками и ремнями вокруг пояса? Будут таскать мешки по улицам Люблина? Не лучше ли научиться в Вене чистому ремеслу, выйти в люди, жить в достатке, держаться, как этот меховщик, уверенно и свободно?
До свидания, Эли. До свидания, Дан. Курносые носики, грязные личики. Никто, кроме меня, вас не различает. А это так просто: у Эли на одной ноздре родинка, а у Дана щербинка на переднем зубе.
— Я заберу вас в Америку, — говорит Анна. — Приеду туда, заработаю денег и пришлю вам на дорогу. В Америке будет лучше.
— Нет, это мы заработаем денег и пришлем тебе. Нас двое, и мы мужчины. И ты вернешься к нам из Америки. Если прежде уедешь.
Из Америки не возвращаются.
Через пару недель после их отъезда тетя Роза говорит:
— Анна, у меня для тебя новость. Дядя Мейер подыскал очень порядочного молодого человека.
— Но я уезжаю в Америку.
— Глупости. Ехать одной, неведомо куда, в шестнадцать лет?
— Я не боюсь, — произносит Анна не очень искренне. Может, все-таки… Ведь здесь как-никак ее дом, родина. Здесь, по крайней мере, знаешь, чего бояться. И все же — Америка… Анне она почему-то представляется тропическим островом, который поднимается из океанских вод и манит, сияющий, серебристо-зеленый, в конце долгого плавания. Она знает, конечно, что на самом деле Америка совсем иная, но так уж ей мечтается.
— Я буду скучать, — робко признается тетя Роза. — Ты мне стала как дочка. Родных дочерей я не вижу, повыходили замуж, разъехались. — И добавляет просительно: — Ты только разок посмотри на него. Может, передумаешь?
Он приглашен на ужин в пятницу, маленький тихий человек из соседнего местечка. Свой хлеб он зарабатывает мелочной торговлей: ходит по фермам с табаком, нитками и всякой всячиной в большом мешке. Лицо у него угреватое, изо рта пахнет чесноком, улыбка добрая и печальная. Анне он отвратителен. Ей даже стыдно, что приличный, честный человек вызывает у нее такое отвращение.