Живописец (Жена иллюзиониста) - Орбенина Наталия (электронная книга .TXT) 📗
После ухода баронессы Кайса долго не могла прийти в себя. Наверное, это все-таки сон! Гадкий сон! Но явь за окошком еще гаже!
Кайса припомнила, как полгода назад она наведалась к гадалке. Та долго колдовала над картами, а потом глубокомысленно заявила, что Кайса будет жить в роскошном поместье. Права оказалась гадалка. Ведь она не уточнила, что Кайса будет там жить не хозяйкой, а прислугой!
Глава двадцать третья
Прошло три недели после поездки в Петербург. Маша пребывала в глубоком раздумье и бесконечных разговорах сама с собой, ибо побеседовать о сокровенном ей было не с кем. Один Лайен готов слушать часами; лежа у ног, он пожирал молодую хозяйку преданным взором. Она и не заметила, как пес из огромной враждебной зверюги превратился в преданного товарища, с которым она делила одинокие прогулки. Муж определил собаку в провожатые для Маши, боясь, что она заплутает, гуляя по поместью. Маша поначалу опасалась его белых острых клыков, сердитого ворчания, которым Лайен предупреждал, мол, не ходи дальше, иди обратно. Она брала с собой хлеб из буфета, остатки холодного мяса и вскоре была вознаграждена за свою заботу. Проглотив в одно мгновение предложенное угощение, пес с жаром лизал ее руку и слегка повизгивал, что на его языке означало проявление самых добрых чувств. Теперь, куда бы она не держала свой путь, Лайен был рядом или поодаль, в зависимости от настроения молодой женщины. Если ей хотелось общения – пес тут же оказывался под рукой. Она беседовала с собой и с ним, гладила жесткую шерсть, а пес, слегка ворча, пытался понять, почему эти прекрасные глаза теперь постоянно печальны?
Да и как не печалиться, если мир вокруг оказался совсем иным, враждебным, неискренним. Кому теперь верить, на кого опереться? Больно, нестерпимо больно думать о маме. Невозможно представить себе злой умысел с ее стороны, но думать, что мать оказалась просто недалекой и тщеславной, тоже невыносимо. Она так верила каждому ее слову! Мать была идеалом, образцом, нравственным мерилом. Нет, Маша не перестала ее любить, но теперь эта любовь смешалась с жалостью к ним обеим. Маша мучилась, представляя, как переживает Елизавета Дмитриевна, зная, что дочери стала известна ее непростительная ложь.
А Михаил? Как она радовалась, глупая, узнав, что он жив! И чем обернулась эта радость? Унижением, болью, страданием от того, что любимый человек уверен в низкой сущности ее натуры. Он не простил ее и не простит, теперь ей придется жить с этой мыслью до гроба. Она по-прежнему любит его. Но он не пожелал этой любви, ему не нужна любовь подлой, лживой, лицемерной женщины, променявшей чувство на деньги и титул. И ничто, ничто не разуверит его в этом. Колов отринул ее навсегда, вычеркнул из своей жизни. Когда Маша думала, что он мертв, она примирилась с тем, что ее любовь бесплотна. Теперь же, когда она снова увидела его глаза, услышала его голос, почувствовала до боли знакомый запах одеколона, она не могла смириться с тем, что они не вместе. Что ей не придется обнимать его, ловить губами его поцелуи. И что не он, а совсем иной будет владеть ею, станет отцом ее детей.
Генрих. Он по-прежнему совершенно непонятен ей, его внутренний мир ей недоступен. А то, что она видит, никак не приближает ее к пониманию, за кого же она все-таки вышла замуж? В первые дни по возвращении Генрих не отходил от жены ни на шаг. Сам подносил ей питье, вытирал пот со лба, помогал менять влажные сорочки. Когда же она окончательно поправилась, то потребовала для себя чуть-чуть свободы, самую малость.
– Я же никуда от вас не убегу. Куда же мне теперь бежать, да и зачем? К тому же вокруг лес да море, – сказала Маша с грустной улыбкой.
Генрих, великодушно разрешил ей гулять, где она захочет, приставив в виде сторожа собаку. Маша постоянно думала о муже, внимательно смотрела в его лицо, пытаясь проникнуть в его мысли, уловить изменения в выражении глаз. Да все без толку. Настроение Генриха менялось, как погода осенью, – то проглянет солнце, то подует холодный ветер и затянет небо тучами. Маша никак не могла приноровиться, угадать, с каким настроением проснется муж, какой взять тон беседы за столом, чтобы он не пришел в необъяснимое раздражение из-за пустяка. Впрочем, порой он бывал таким нежным, внимательным, точно совсем иной человек. Тогда, до свадьбы и сразу после, она даже начала испытывать к Генриху некое подобие нежности, возможно, она могла бы перерасти в более горячее чувство, если бы не возрождение любви к Михаилу. Раньше, когда она вглядывалась в лицо Генриха, то порой находила его прекрасным, необычайно вдохновенным. А та страсть, которую Маша вдруг начала испытывать к мужу? Теперь ей было стыдно и неловко вспоминать о своих переживаниях и телесном томлении. Куда все ушло, почему ей кажется, что тогда она была точно во сне?
Кто переменился: Генрих или она? Но с чего бы? Почему Аглая Францевна, казавшаяся ранее воплощением заботы, доброты и красоты, теперь напоминает ей страшную злую птицу. Эта птица настороженно и зорко следит за каждым словом, каждым шагом невестки, точно боится чего-то. Или весь мир вокруг изменился? Он стал темным, пыльным, зловещим. Уродливые фамильные портреты с выморочными физиономиями далеких предков. Безобразная тяжелая мебель, темные углы, в которых притаилась опасность. Глубокий глухой подвал, наполненный ужасными фантазиями и живыми белыми хвостатыми тварями, где так любит проводить дни муж. А ведь Маша уже испытывала такие ощущения по возвращении из свадебного путешествия, и вот теперь они одолевают ее вновь, с новой силой.
Как она будет жить тут? Но ведь придется, ведь теперь это – ее семья, ее дом. Надо пытаться понять, привыкнуть, приспособиться. Что ж, они обманули ее, но не со зла. Ведь Генрих так ее любит, вот единственное оправдание для лжи, в которую была втянута и мать. Любовь оправдывает низкие проступки. Впрочем, это звучит не совсем убедительно, но ничего не поделаешь! Баронесса очень добра к ней. Повсюду Маша видит знаки внимания к себе, и это невольно трогает ее сердце.
«Мария Ильинична не любит жирного супу, подайте бульону».
«Мари не выносит темноты и сумерек, извольте зажечь везде лампы!»
«Мари, душенька, здесь предлагают платья и шляпы, не прикажешь отправить в Париж заказ?»
«Машенька, детка, я знаю, как вы скучаете по маменьке, нынче я посылаю человека на почту, можете отправить с ним письмо».
Маша не могла пожаловаться на обращение, но ей действительно было плохо, хоть она и не понимала отчего. Иногда к ней возвращались прежние страхи, необъяснимые видения, и это повергало ее в ужас, так как она предполагала развитие некоего душевного недуга.
Иногда ей казалось, что она может положиться на свою горничную Кайсу. Что-то в этой замкнутой и молчаливой женщине внушало Маше доверие. Правда, за все это время Кайса не обменялась с молодой хозяйкой и сотней слов. Маше было жаль горничную, ведь у той несколько лет назад умер ребенок. Младенца унес в могилу непрекращающийся понос, вызванный какой-то инфекцией. Тогда не помогли даже чудодейственные лекарства баронессы. Каждый день Кайса бесшумно появлялась в комнатах Маши, помогала ей одеваться, наводила порядок, никогда не досаждала разговорами или жалобами. Но порой Маша ловила на себе внимательный, изучающий и даже, как ей показалось, сочувствующий взгляд.
За окном уже стояли ранние зимние сумерки. Маша брела к себе в комнату, неся лампу с прикрученным фитилем. Огонь едва разгонял мрак широкого коридора. Неожиданно в его слабых отблесках молодая женщина увидела перед собой какую-то тень, которая по мере приближения стремительно росла. Маша остановилась. Что это могло быть? Там, за углом, кто-то стоял или, может быть, что-то стояло. И оно явно было очень больших размеров. Маша пошевелилась, дрогнула и тень. И тут она с ужасом увидела, как на круглой голове неведомого существа зашевелились огромные острые уши.
– Лайен? Это ты, собачка? Лайен, Лайен! Иди ко мне! – дрожащим голосом произнесла Маша. – Лайен! – Ее голос перешел в крик.
