Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (читаем книги онлайн без регистрации txt) 📗
110
этого великого характера и с какой радостью, с каким удовольствием правдивого историка он показывал нам государя, который когда-то разбивал зубы не желавшим отвечать на его допросах и который смягчился настолько к своей старости, что советовал не оскорблять “даже словами” мятежников, приходивших просить у него милости” 182. Конечно, разговаривая с иностранцем, Пушкин избегает резких оценок и находит оправдание тем поступкам реформатора, которые в разговоре с соотечественником безоговорочно осудил бы. Вместе с тем, он раскован и охотно говорит о замысле всей книги. Как будет ясно из дальнейшего анализа текста “Истории Петра”, Пушкин на самом деле не видел принципиальных изменений в поведении самодержца ни в зрелом возрасте, ни в дни кончины. Между тем поэт обладал уже печальным опытом первой исторической публикации о Пугачеве: “Сказано было, что “История Пугачевского бунта” не открыла ничего нового, неизвестного”(IX,389). В июне-июле Пушкин пишет статью “Об истории Пугачевского бунта”, пытаясь опровергнуть это утверждение, ссылаясь на то, что вообще “вся эта эпоха была худо известна”. Выход новою исторического произведения мог бы заглушить пересуды, но осложнившиеся отношения с властью мешали тому.
О глубине разрыва между поэтом и царем можно судить по пушкинской статье “Вольтер”, написанной этим же летом: “...настоящее место писателя есть его ученый кабинет и что, наконец, независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы” (XII,81). Поэт пытается отредактировать “Медный всадник” с учетом царских помет, но останавливается, понимая, что это невозможно, и переписывает поэму в прежнем виде для представления к общей цензуре. Одновременно он пишет известный поэтический цикл, в котором духовная сторона жизни, казалось бы, полностью овладевает поэтом. Но уже 1 сентября Пушкин получает известие о запрете статьи, посвященной Радищеву и предназначенной для “Современника”. В ней тоже содержалась попытка миротворства. Поэт слегка коснулся темы Петра, назвав его законы строгими, а не жестокими, и привел
111
стихотворение Радищева, где лишь упоминается имя реформатора и Екатерины II, но дух статьи все равно не понравился цензуре. Вместо призывов к милосердию и соучастию в судьбе совестливого человека приходилось готовить быструю замену - выдержки из Джона Теннера, в которых поэт вновь раздражен и несдержан: “...с изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы, родословные гонения в народе, не имеющем дворянства (...) талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму” (XII, 104). Очевидно, Пушкин имел свое представление о демократии и самым тесным образом увязывал его с деятельностью Петра: “Вот уже 140 лет как табель о рангах сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке”183.
Вместе с комментарием к Джону Теннеру Пушкин опубликовал в “Современнике” статью “Мнение М.Е.Лобанова о духе словесности”, написанную еще в разгар истории с “Выздоровлением Лукулла”, где прямо выразился: “Нельзя требовать от всех писателей стремиться к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других” (XII,69). И хотя Пушкин писал о свободе выбора жанра, в условиях того времени это вполне могло быть воспринято, как призыв к свободомыслию. 13-14 сентября поэт представляет цензуре отрывок из записок “О древней и новой России” Карамзина: “отрывок, заключающий краткое обозрение древних времен, и из новой истории некоторые места, относящиеся до царствования Петра Великого, Анны Ивановны и Екатерины Великой” 184. Более месяца рукопись ходит по правительственным инстанциям, и наконец, ее запрещают с довольно многозначительной формулировкой: “так как она в свое время не предназначалась
112
сочинителем для напечатания” 185. Вероятно, при дворе были хорошо осведомлены об обстоятельствах возникновения записок. Такая формулировка закрывала всякую возможность публикации карамзинской рукописи, а вслед за ней появление “Истории Петра” и “Медного всадника”, как бы развивающих идеи признанного историографа.
Незадолго перед этим Пушкин видится с Корфом и вскоре получает от него известную библиографию Петра. Вместе с благодарностью поэт пишет строки, которые, по мнению Попова, свидетельствуют, что “до конца своей жизни Пушкин считал себя плохо ориентированным в литературе, касающейся эпохи Петра I”186: “Прочитав эту номенклатуру, я испугался и устыдился: большая часть цитованных книг мне неизвестна” (XVI,168). Фейнберг справедливо замечает, что библиография Корфа состояла из большого числа компилятивных работ, с которыми Пушкин не обязан был знакомиться. К тому же письмо наполнено самоиронией: “Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности)” (XVI,1263) - и по существу является перифразой дежурной отговорки Пушкина Только Келлеру он проговорится: “Эта работа убийственная (...) если бы я наперед знал, я бы не взялся за нее” 187. Незадолго до смерти, чувствуя приближение скорой развязки, поэт сознается близкому человеку -Плетневу - по словам Никитенко, “что историю Петра никак нельзя писать, то есть ее не позволят печатать”188.
Но в письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 года он вроде бы противоречит себе, называя Петра “целой всемирной историей”. Письмо это обязательно надо рассматривать в сопоставлении с черновиком, раскрывающим сложный характер пушкинской мысли. Начинается он утверждением, что “Петр Великий укротил дворянство, опубликовав Табель о рангах, духовенство - отменив патриаршество” (XVI,260). Пушкин делает исторический вывод: “До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы ее упрочить”, т.е. остановить, поскольку “Средства, которыми достигается революция, недостаточны для ее закрепления” (XII, 205), а затем повторяет еще более эмоционально:
113
“Вот уже 140 лет как (Табель о рангах) сметает дворянство” (XVI,260). Однако поднятая Чаадаевым тема требовала иного интонационного и содержательного разговора. Существовала связь между Петром и общественным цинизмом - в том же разрушении традиционных устоев России но довольно опосредованная и тщательно маскируемая властью. Пушкин понимая, что может увязнуть в доказательствах, переписал письмо, оставив нетронутым один вывод: “Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом , справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние”. О своем отношении к Петру Пушкин умолчал, назвав его “всемирной историей”, потому что, с одной стороны, всемирная история ни плоха и ни хороша, а речь шла о сопоставлении западной и российской культуры, а с другой - Чаадаев и так знал мнение поэта о Петре из недавних разговоров в Москве. Но Пушкин все же не отослал письмо, видимо, понимая, что в таком виде оно лишь укрепит друга в его прозападном настроении.
К тому времени стало очевидным, что издательская деятельность поэта терпит убытки - вместо ожидаемых 2500 подписчиков Пушкин едва набрал 700. Финансовый крах журнала означал потерю всякой, даже теоретической надежды выбраться из нужды и вернуть себе независимость. Поэт пытается исправить положение - готовит к публикации “Капитанскую дочку”, издает миниатюрного “Евгения Онегина”, пишет одну-две тетради “Истории Петра” (вероятно, “1700”-“ 1702” годы). “Я очень занят. Мой журнал и мой Петр Великий отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо устроил свои дела” (XVI,1342), - сообщает он отцу. Пушкин пытается отвлечься разбором бумаг, привезенных А.И.Тургеневым из Франции, и разговорами: “Два дня тому назад мы провели очаровательный вечер. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты Петра I и Екатерины II”189.
